Знаю, как мужчины смотрят: Каждый говорит, что любит, Что сойдет с ума, страдает, Да и разное другое, Чем нас, девушек, прельщают. Это все мне безразлично, Это все меня не тронет, Но как только взглянет Хатэм, День становится светлей! Эту – говорит он взором — Не сравню ни с кем на свете. Вижу: лилии, фиалки, Всех садов краса и гордость, Поднялись украсить Землю, И украшенной – как чуду — Можно только изумляться. В ней восторг, благословенье, Исцеление, здоровье. Но увидевший Зулейку Исцеленьем сердца болен, Исцелен его недугом И глядит на мир с улыбкой, Как вовек не улыбался. А Зулейка в нежном взоре Слышит вечное: «Такую Не сравню ни с кем на свете». «Но скажи, писал ты много…» Зулейка Но скажи, писал ты много, И козявок пел, и бога, Ясен почерк, точен слог, От строки до переплета Всё – тончайшая работа, Чудо каждый твой листок! Ну и в каждом для кого-то Был любви твоей залог? Хатэм Да, от глаз, к любви манящих, Алых губ, зубов блестящих, От улыбки, как весна, Стрел-ресниц, кудрей, как змеи, Белой груди, гордой шеи Сколько раз душа пьяна! Но и в каждой новой фее Снилась ты мне, ты одна. «Любимая! Венчай меня тюрбаном…» Любимая! Венчай меня тюрбаном! Пусть будет он твоей рукой мне дан. И шах Аббас, владеющий Ираном, Не знал венца прекрасней, чем тюрбан. Сам Александр, пройдя чужие страны, Обвил чело цветистой полосой, И всех, кто принял власть его, тюрбаны Прельщали царственной красой. Тюрбан владыки нашего короной Зовут они. Но меркнет блеск имен. Алмаз и жемчуг тешат глаз прельщенный, Но наш муслин – их всех прекрасней он. Смотри, он чист, с серебряным узором. Укрась чело мне! О, блаженный миг! Что вся их мощь? Ты смотришь нежным взором, И я сильней, я выше всех владык. «Раб, народ и угнетатель…» Зулейка Раб, народ и угнетатель Вечны в беге наших дней, — Счастлив мира обитатель Только личностью своей. Жизнь расходуй как сумеешь, Но иди своей тропой, Всем пожертвуй, что имеешь, Только будь самим собой. Хатэм Да, я слышал это мненье, Но иначе я скажу: Счастье, радость, утешенье — Все в Зулейке нахожу. Чуть она мне улыбнется, Мне себя дороже нет, Чуть, нахмурясь, отвернется — Потерял себя и след. Хатэм кончился б на этом. К счастью, он сообразил: Надо срочно стать поэтом Иль другим, кто все ж ей мил. Не хочу быть только рабби, В остальном – на твой совет: Фирдоуси иль Мутанабби, А царем – и спору нет. «Как лампадки вкруг лавчонок…»
Хатэм Как лампадки вкруг лавчонок Ювелиров на базарах, Вьется шустрый рой девчонок Вкруг поэтов, даже старых. Девушка Ты опять Зулейку хвалишь! Кто ж терпеть такую может? Знай, не ты, твои слова лишь — Из-за них нас зависть гложет. Хоть была б она дурнушка, Ты б хвалил благоговейно. Мы читали, как Джемилю Помутила ум Ботейна. Но ведь мы красивы сами, С нас портреты вышли б тоже. Напиши нас по дешевке, Мы заплатим подороже. Хатэм Хорошо! Ко мне, брюнетка! Косы, бусы, гребни эти На хорошенькой головке — Словно купол на мечети. Ты ж, блондинка, ты изящна, Ты мила лицом и станом, А стройна – ну как не вспомнить Минарет, что за майданом! У тебя ж – у той, что сзади, — Сразу два различных взгляда, Каждый глаз иначе смотрит, От тебя спасаться надо. Чуть сощуренный прелестно, Тот зрачок – звезда, что справа, — Из-под век блестит лукаво, Тот, что слева, смотрит честно. Правый так и рыщет, ранит, В левом – нежность, мир, отрада. Кто не знал двойного взгляда, Разве тот счастливым станет? Всем хвала, мне все по нраву, Всем открыты настежь двери. Воздавая многим славу, Я мою прославил пери. Девушка Быть рабом поэту нужно, Чтобы властвовать всецело, Но сильней, чем это, – нужно, Чтоб сама подруга пела. А она сильна ли в пенье? Может вся, как мы, излиться? Вызывает подозренье, Что от всех она таится. |
