— Ну! — Наган приставил ко лбу. — Прощайся с жизнью. — Как я дал по тому нагану! Он просил, чтобы я никому об этом случае не говорил — носить и применять оружие в зоне было запрещено. После этого посадили меня в отдельную камеру в том же карцере.

Это был не первый мой карцер в лагере. Я решил, что последний. Холодина — я босой. Одежды нет. Ноги голые. Голова голая. Голову кое-как закутал. На мне одна телогрейка. Ноги, чувствую, доходят. Сам весь дохожу. Тогда я телогрейку с себя снял и рукава телогрейки на ноги натянул.

Чего жду? Не знаю! Не могу взбодрить себя. Сил нет никаких. Ни физических, ни душевных. Жить нечем! Засыпать стал — снятся красивые женщины. Не даю себе права такие сны смотреть. Просыпаюсь. Сил нет, опять засыпаю — и у меня поллюция за поллюцией. Все замерзает, и я понимаю, что отдаю концы. Сдаюсь. Назавтра не встаю. Заводят в мою кутузку врача — заключенного Блауштейна Григория Соломоновича:

— Погибаю, — говорю ему.

— Что?

— Такие дела, — рассказываю, — помоги, тяжело.

— Первое, — говорит, — не падай духом. Второе — передал мне порошки, очень сильные. Запах и привкус канифоли у них. Жуть. Пью эти порошки, а сам — еле жив. Голова болит, кушать нечего. А меня морозят! Потом смотрю — кое-где проталинки маленькие. Мимо карцера — один сумасшедший у нас был, на лошадке трупы возил. На задворках лагеря стояла яма со снегом, и он вниз головой, вверх ногами их в яму, в снег втыкал. Я пошел на первую прогулку и увидел — кое-что стало открываться: рука, одежда какая-то. Оттепель была. Иду дальше. Гляжу — лужица. Что такое? Грязная птичка такая в этой лужице. Не пойму. А это первый воробей прилетел в Воркуту. Как я обрадовался!

Приводят меня в "кабинет" за зоной — сидят: старший оперуполномоченный Широков и все тот же капитан Семоньков, начальник надзорной службы. Широков веселый такой. Семоньков играет маленьким коровинским пистолетом.

— Почему меня изолировали? — спрашиваю.

— Ну и что? — А веселость у них особая. — Подохнешь! Мало ли вас подыхает? Подыхают и лучше тебя, — говорит Широков.

— Кончайте меня морозить! — Он мне на капитана Семонькова указывает.

— Ты стрелял в меня, — поворачиваюсь к нему лицом, — я тебя ударил. Как бы ты поступил на моем месте?

— Какая хитрая! — это Семоньков улюлюкает.

— А говоришь, что ты фронтовик.

И тут — "ба-бах", пробил он себе палец — доигрался пистолетиком.

— Врача! — Сразу прибежал врач.

— Мы тебя переведем, — говорят, — только ты молчи.

Переводят меня из одного лаготделения в другое и пускают там слух, что я — провокатор. Делается это так: оперуполномоченный вызывает своих и дает задание… Чтобы люди поняли… Начинается…

На кухне наливают полчерпака. Не надо, мол, стучать! Народ тут же стоит, смотрит. Со стороны человек подходит, спрашивает:

— Ты кто?

— Я скажу, ты же все равно не поверишь, — и не разберешь, для чего он интересуется тобой — для достоверности или чтобы сделать больно.

— Тут пришло письмо с другой шахты. Вроде неплохо про тебя там написано?

— Спасибо людям, — чувство благодарности появляется и становится чуть легче. Но все равно кошки на сердце скребут. Само состояние, что на тебя косо смотрят, очень тяжелое. Заводят в лагерный тупичок, выясняют личность. Смотрю, люди настроены ко мне определенно. Как докажешь, что ты не стукач? Надо что-то делать. Я взволнован, но настроен по-боевому. Дело к вечеру.

"Ну что? — думаю. — Начнем, пожалуй", — и тут я "загулял".

Бараки — все на замок. Проверка.

— Стройся на проверку! — В конце строй не сошелся у них на одного… Раз проверка, второй… А я лежу. Лежу, правда, не просто так. Привели меня в этот барак, положили у окна — руку продуло так, что она не подымается. Чем лечить? Было два камня, на них мочились. Вот я один на печке согрею и прикладываю. Вонь страшная. Но ничем не лечить — еще хуже.

— Вставай! — орет.

— Я — Доброштан!

— Встать! — Вокруг меня человек пять.

— Оставь. Христа ради!

— Встать! — Такое редко бывает. Весь барак не спит. Ждут, что будет.

— Ах, вы, гады! — Вскакиваю.

И Володя Маркелов с верхних нар:

— Бей их! — И вот мы вместе с Володей давай их бить! Да так — от души! Так давно во мне это копилось! Но это ЧП в лагере — надзирателей бьют. Вдруг влетает в барак человек пятнадцать.

— Встать! Лечь! Руки вниз! — Хватают меня. Хватают Маркелова. Я не оделся, в кальсонах, в рубашке, только на одну ногу успел валенок натянуть. А на дворе снегу — по пуп. Двое меня скрутили, а двое сзади бегут и под зад мне по очереди, то один, то второй — зло свое избывают таким образом. И так мы с ними идем метров пятьдесят. Те, кто меня ведут, слабей стали держать. И тут я выворачиваюсь из рук тех, кто держит, — и на тех, кто сзади! Бить их! На одного навалился — за нос его! Хрящ перекусить! Их много, и каждый хочет бить! Я бью того, который снизу, по морде! Схватил его зубами за голову и бью! А они меня бьют. Потом все, устал я. Лежу, больше не двигаюсь. Так меня и поволокли.

Карцер — сверху лед, снизу лед, а посередине — нары. Руки назад, наручники — клац. Ноги — клац. Короткое время проходит — наручники начинают утопать в теле, кисти тяжелеют, пальцы теряют подвижность.

"Ну, — думаю, — теперь ты пропал". Еще несколько часов — и все. Заморозят они меня.

На 40-й шахте в БУРе мы уговорили как-то дневального, заключенного, чтобы он добыл и принес нам хотя бы одну пару наручников. Он принес, и мы несколько дней их изучали. Научились открывать. Спичкой.

Вот стою я в том карцере и соображаю, чем бы? Спичек нет. Ничего похожего на спички тоже нет. И увидел я тут доску. Ноги у меня в кандалах, замерзшие — я с трудом к той доске приблизился. Но приблизился! Как же мне отщипнуть палочку? И стал я грызть. Грыз, грыз. И вот держу треугольник во рту. Мне надо переправить его изо рта назад, в руки. Я наклонился, губами положил его на нижние нары. А руки немеют, коченеют, пальцы ничего не чувствуют. Поворачиваюсь спиной и беру каким-то образом ту щепочку. Еще одна победа! Держу ее, но не ощущаю!

Когда я был обречен, был спокоен — ни щепочки, никакого хода у меня не было. Теперь, на полпути к успеху, дурно мне! Я сильно взволнован. Даже теперь, когда приходится вспоминать этот момент жизни, делается дурно.

Пальцы еле движутся, и мне надо попасть в маленький зазор в этих наручниках, придавить последний "зуб", довольно тонкая работа. Вот, кажется, я попал, давлю, и надо не сломать щепку… Чик — разошелся наручник на одной руке. Этот момент, он мне жизнь спас. До утра я бы там был готовый. А охранники все то время ходят рядом, смотрят в волчок:

— Ну что, фашист, не подох еще? Ничего! До утра подохнешь! Ха-ха-ха! — А я стою уже чистый! Ноги освобождаю. Вот и с ног снял…

— А плевать я на вас хотел! Гады! — Итак, у меня две пары наручников, стою, держу их у себя за спиной. Вертухай:

— Как ты там, фашист! — а я ему в ответ:

— Ты сам, гад-фашист! Ты хуже Гитлера! Геринга! Гиммлера! И Геббельса! Вместе взятых! И более того! Потому что ты плюс ко всему вонючка по сравнению с ними! — Стою рядом с дверью, чтоб они меня в волчок не видели. Но они заволновались, волчок не открывают, а сразу — ко мне в карцер.

Как я дал им этими наручниками! Одному! Другому! И — наружу! Наручники выбросил в снег, бегу к своему бараку:

— Бей, братцы, гадов! Ломай бараки! — С вышек тут прострел — тр-тр-тр, бегут ко мне! Как волчья стая! Как псы на меня охотились! Бегаю босиком по снегу. А они меня гоняют. А они меня гоняют! Потом поймали…

— Как же ты наручники, твою мать, открыл?

— С Божьей помощью; — говорю. А как я их открыл? Я и сейчас не знаю. Только так — с Божьей помощью.

— У нас такого никогда не было.

— Но и у меня такого тоже никогда не было, чтобы у зверей надо было вырывать зубами свою человеческую жизнь и свое честное имя.