Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Ну хорошо, что же ты узнал?

— Благодаря Гетти я узнал, что Бенедикт Кун страдал заболеванием сердца. Нет, жизни его эта болезнь особенно не угрожала, во всяком случае, он мог прожить еще долгие годы, что, конечно же, вряд ли устраивало Дульчи. Особенно после того, как он стал строжайшим образом соблюдать режим питания и чертовски нежно относиться к своей особе.

— Постой, Перси. Но ты же не можешь сказать, что у человека больное сердце, лишь взглянув на него. Ты что, пытаешься убедить меня в том, что человек в баре выглядел так, будто он не страдает болезнью сердца?

— Дело было не в том, как он выглядел, а в том, что он делал. Гетти разузнала для меня кое-что о заболевании Куна. Людям, страдающим этим заболеванием, предписана строжайшая бессолевая диета. А мужчина в баре, ожидая даму, все время ел соленый арахис.

Гетти пила кофе, курила и сквозь дым посматривала на меня с весьма многообещающим видом:

— Разве он не удивителен? Ты ведь сам говорил, Брэди, что он просто гениален. Меня возбуждает уже само сознание того, что я знакома с таким человеком.

— Черт бы меня побрал, — Брэди со своим стулом отодвинулся от стола, встал и раздраженно посмотрел на меня:

— Доброй ночи, Гетти. Доброй ночи, гений. Поеду, лягу в постель.

— Мы еще немного посидим и тоже последуем твоему примеру, — промурлыкала Гетти.

Владимир Соловьев

ПРИЗРАК, КУСАЮЩИЙ СЕБЕ ЛОКТИ

© Vladimir Solovyov, 1990.

Все события и действующие лица, описанные в рассказе, — вымышленные, и любое сходство с реально существующими людьми — чисто случайное.

Он умер в воскресенье вечером, вызвав своей смертью смятение в нашем эмигрантском землячестве. Больше всего поразился бы он сам, узнай о своей кончине.

По официальной версии, смерть наступила от разрыва сердца, по неофициальной — от запоя, что не исключает одно другого: его запои были грандиозными и катастрофическими, как потоп, даже каменное сердце не выдержало бы и лопнуло. Скорее странно, что, несмотря на них, он ухитрился дожить до своих 52-х, а не отдал богу душу раньше. Есть еще одна гипотеза — будто он захлебнулся в собственной блевотине в машине "скорой помощи", где его растрясло, а он лежал на спине, привязанный к носилкам, и не мог пошевельнуться. Все это, однако, побочные следствия, а не главная причина его смерти, которая мне доподлинно известна от самого покойника.

Не могу сказать, что мы были очень близки — не друзья и не родственники, просто соседи, хотя встречались довольно часто, но больше по бытовой нужде, чем по душевной. Помню, я дал ему несколько уроков автовождения, так как он заваливал экзамен за экзаменом и сильно комплексовал, а он, в свою очередь, выручал меня, оставляя ключ от квартиры, когда всем семейством уезжал на дачу. Не знаю, насколько полезны оказались мои уроки, но меня обладание ключом от пустой квартиры делало более инициативным — как-то даже было неловко оттого, что его квартира зря простаивает из-за моей нерешительности. Так мы помогли друг другу избавиться от комплексов, а я заодно кормил его бандитских наклонностей кота, которого на дачу на этот раз не взяли, так как в прошлом году он терроризировал там всех местных собак, а у одной даже отхватил пол-уха. Вручая мне ключ, он каждый раз заново говорил, что полностью мне доверяет, и смотрел на меня со значением — вряд ли его напутствие относилось к коту, а смущавший меня его многозначительный взгляд я разгадал гораздо позднее.

Формально я не оправдал его доверия, но, как оказалось, это входило в его планы — сам того не сознавая, я стал периферийным персонажем сюжета, главным, хоть и страдательным героем которого был он сам.

Пусть только читатель не поймет меня превратно. Я не заморил голодом его кота, хотя тот и действовал мне на нервы своей неблагодарностью — хоть бы раз руку лизнул или, на худой конец, мурлыкнул! Я не стянул из квартиры ни цента, хотя и обнаружил тщательно замаскированный тайник, о котором сразу же после похорон сообщил его ни о чем не подозревавшей жене, — может быть, и это мое побочное открытие также входило в его разветвленный замысел? Я не позаимствовал у него ни одной книги, хотя в его библиотеке были экземпляры, отсутствующие в моей и позарез нужные мне для работы, а книжную клептоманию я считаю вполне извинительной и прощаю ее своим друзьям, когда не досчитываюсь той или иной книги после их ухода. Но с чем я не смог совладать, так это со своим любопытством, на что покойник, как впоследствии выяснилось, и рассчитывал — в знании человеческой природы ему не откажешь, недаром ведь поэт, особенно тонко разбирался он в человеческих слабостях, мою просек с ходу.

В конце концов, вместо того чтобы водить девочек на хату — так, кажется, выражались в пору моей советской юности, — я стал наведываться в его квартиру один, считывая сообщения с автоответчика, который он использовал в качестве секретаря и включал даже когда был дома, и листая ученическую тетрадь, которую поначалу принял за дневник, пока до меня не дошло, что это заготовки к повести, первоначальный ее набросок. Если бы ему удалось ее дописать, это, несомненно, была бы его лучшая книга — говорю это со всей ответственностью профессионального литературного критика. Но он ее никак не мог дописать, потому что не он ее писал, а она его писала — он был одновременно ее субъектом и объектом, автором и героем, и она его писала, пока не уничтожила, и его конец совпал с ее концом, она закончилась вместе с ним. А так как живому не дано изведать свой предел и стать хроникером собственной смерти, то мой долг как невольного душеприказчика довести эту повесть до формального конца, изменив ее жанр на рассказ — именно ввиду незаконченности и фрагментарности рукописи, то есть недостаточности оставленного мне прозаического и фактического материала. Такова природа моего соавторства, которое началось с подглядывания и подслушивания — считаю долгом предупредить об этом заранее, чтобы читатель с более высоким, чем у меня, нравственным чутьем мог немедленно прекратить чтение этого по сути бюллетеня о смерти моего соседа Саши Баламута, записанного посмертно с его собственных слов.

Когда я впервые обнаружил эту тетрадь, что было не так уж трудно, так как она лежала прямо на его письменном столе, пригласительно открытая на последней записи, — так вот, тогда в ней было всего несколько заметок, но с каждым моим приходом, а точнее, с каждым приездом Саши Баламута с дачи, тетрадка пополнялась все новыми и новыми записями. Последние, предсмертные, сделаны нетвердой рукой, мне стоило большого труда разобрать эти каракули, но я не могу с полной уверенностью установить, что тому причиной — истощение жизненных сил или алкоголический токсикоз?

Вот первая запись в тетради Саши Баламута:

Хуже нет этих утренних "коллект коллз", звонков из Ньюфаундленда, где делает последнюю перед Нью-Йорком посадку их аэрофлотовский самолет! Это звонят самые отчаянные, которые, не решившись ввиду поверхностного знакомства предупредить о своем приезде заранее, идут ва-банк и объявляются за несколько часов до встречи в аэропорту имени Кеннеди. Конечно, мне не на кого пенять кроме как на себя — за полвека пребывания на поверхности земли я оброс людьми и женщинами, как осенний пень опятами. Но в данном случае мое амикошонство было совершенно ни при чем, потому что плачущий голос из Ньюфаундленда принадлежал дочери моего одноклассника, с которым мы учились с 4-го по 7-й, дальше наши пути разошлись, его следы теряются, я не помню его лица, над которым, к тому же основательно, поработало время, а о его дочери и вовсе ни слухом, ни духом, а потому стоял в толпе встречающих и держал плакат с ее именем, вглядываясь в молодых девушек и смутно надеясь, что моя гостья окажется секс-бомбой, — простительная слабость для человека, неуклонно приближающегося к возрасту одного из трех старцев, которые из-за куста подглядывали за купающейся Сусанной. (Какая, однако, прустовская фраза получилась — обязательно в окончательном варианте разбить ее по крайней мере на три!)

62
{"b":"820683","o":1}