– Соврёшь ты, Хренов, – говорит Слава.
– Нет, врать не буду. Там есть места такие – «колодцы». Местечки эти вроде как проклятые, фонят бессовестно, лучше рядом не шлындать. И струится из этих «колодцев» свет такой лиловый, а вокруг него всё оранжевое, что твой апельсин. И раз в месяц из такого «колодца» возьмёт – да тварь какая-нибудь и выползет. Типа этого вашего скитальца. И мученья с ней, если удерёт: может скот отравить, воду испоганить. А вы вошкаетесь с ней. Сволочуг давить надо, они нелюди – нежить, ясно вам?!
– То есть, вы утверждаете, что в Заказнике есть дыры, откуда лезут мутанты? – уточняет Слава.
– Ну, – поддакивает Хренов.
– Шли бы вы отсюда!
– Не веришь что ли? Ну, зря, ну глупый паренёк. Верь – и не спрашивай, откуда взялась эта погань, просто мочи и сохраняй мир и природу нашу не измаранными.
– Почему вы сбежали из Заказника? – вдруг спрашивает Грелка, и Хренов замирает.
Потом оттаивает и говорит:
– Испугался я. Страшно мне стало. До усрачки.
– На кой фиг вам скиталец?! – снова Грелка.
– Потому что я видел их раньше, и потому что я знаю, как с ними совладать, – отвечает Хренов.
В особняке возникают несколько человек, развязных, понурых и с бегающими глазками. Все помладше Хренова, но старше Славы. Они шепчутся с Хреновым, кружат по коридору, шныряют по кухне.
– Если мутантик мой и вправду убёг, – говорит Хренов, – то я его поищу. Но если у вас припрятан, то молю – верните. Ибо бед наворотить он способен охапку. Не доводите до греха.
Процессия покидает особняк.
На улице сгущаются тёплые сумерки и некоторое время кажется, что мир притих, оставил разборки «на потом», взял вынужденный тайм-аут и переводит дух, чтобы, отдышавшись, с головой окунуться в эту замутнённую явь.
Но тут же деревню сотрясает рокот мощных движков, и три чёрных «кадиллака-эскалэйда» антрацитовыми монолитами встают у особняка Кайгородовых, перегородив всю проезжую часть своими широкими, разбухшими боками. На порог взмывает Стариков и, осмотревшись, просит двух здоровенных лбов сторожить, будто те псы, а не люди. Сам же, коротко и сухо поздоровавшись с сыном и его товарищами, торопится на разговор с Хреновым.
>>>
Переговоры проходят на поле Хренова, в его беседке, прилаженной к трёхэтажному дворцу, воздвигнутому в старославянском стиле. Хренов этим зодчеством страшно гордится и обычно подолгу бухтит гостям о нюансах и подводных камнях, встретившихся во время строительства. Но на сей раз Хренов обходится без утомительной лекции об истории архитектуры, ведь он понимает, что перед ним человек важный, не транжирящий минут или слов понапрасну.
Стариков выпивает минералки и, сложив на кленовой столешнице в замок ладони, спрашивает:
– А вы не оборзели, мистер Хренов?! Почему-то мне кажется, что ваш мозг задымился настолько, что пора там снести стены, чтобы как следует проветрить.
Хренов посмеивается, ему нравится прямота. Когда он курил по две пачки в день, дым всегда бил в голову, и тогда, в самом деле, хотелось продырявить черепушку и впустить немного свежести.
– Поесть не хотите? – Хренов делает знак помощнику, который приносит корзину фруктов и нож для резки.
– Издеваешься? Ты угрожал моей семье! Ты совсем дурак?! – начинает выходить из себя Стариков.
– Твои детишки забрали мой товар. Украли. Я хотел его вернуть. Вот и всё, можешь сам у них спросить.
– Какой товар?! Что ты несёшь?!
– У меня скиталец убёг. И к парнишке твоему прибился. Мои следопыты быстро разнюхали. И я просил – верните мутанта Христа ради. А они ни в какую. Разве можно так с чужим добром поступать?
Стариков ослабляет ворот белоснежной рубашки, на его лбу выступает испарина. Отчего-то упоминание о скитальце в неволе да ещё так далеко от родных мест тревожит его, большую шишку, но он не до конца понимает, в чём причина укола страха. Надо бы спросить о скитальце, но совсем не хочется. Стариков курит и хочет уйти, но понимает, что разговор застыл на конфликте, который придётся разжигать или сворачивать, несолоно хлебавши.
– Хренов Борис Николаевич, не так уж много о вас известно. Отлично скрываете частную жизнь. Но про ваш опыт работы мне всё же поведали,– говорит Стариков, стараясь не смотреть на собеседника. – И колония – не самое любопытное. Вот старатель на рудниках Заказника – вот это уже разговор. У вас даже иносми интервью брали. Я видел запись, и признаю – вы можете напустить туману. Чего ж вы там напугались?
Хренов смеётся, счищает ножом с яблока кожуру и, отрезав крохотный кусок, посылает его в рот. Жуёт, держит паузу. Стариков тоже не торопится, прикидывает, долго ли бежать до свободы, успеет ли крикнуть охране, которая дожидается его с той стороны забора Хреновских владений.
– Даже не смотри, не сдюжишь, – предупреждает Хренов, откашливается, будто поперхнулся яблочной мякотью, и просит гостя с ним выпить.
Темнеет, и во дворе зажигаются фонари. Прислуга, парень в белой рубашке и лакированных туфлях, ставит на стол графин с красным вином. Хренов разливает по бокалам и суёт один Старикову.
– Будем! – чокается и выпивает залпом.
Стариков сомневается, но всё же осушает бокал и закусывает виноградиной. Напиток сладкий и терпкий.
– Обделался я в том заказнике, это да, – кивает Хренов. – Что было, то было. Но это поперву. Потом приноровился. Даже усвоил, как орудовать, чтобы выжить. А я как есть помирал. Лёгкие сгорели за пару часов. Я дохал чёрной кровью и готов был преставиться. Даже молитву вспомнил. Не ту, попсовую – отче наш и так далее. Нет. Бабка в детстве падала на колени и шептала перед Богородицей: «Не отрини мене недостоинаго, нечистаго, душу и тело сластолюбивым житием моим осквернившаго. Очисти мой ум от влечения ко страстям; блуждающия и омраченныя помыслы мои к непорочным стремлениям обрати… и так далее. Аминь». – Хренов улыбается и продолжает с прищуром: – Видал, как запомнил. На всю жизнь. И вот начал я тогда её бубнить, и не останавливался, трындел и трындел.
– И Бог спас тебя? – спрашивает Стариков без издёвки, но с недоверием.
Хренов встаёт из-за стола и потягивается; из-под футболки выскакивает пузо, он его чешет и зевает. Потом машет Старикову, мол, пошли со мной, и ведёт его по железным ступенькам в подвал. Хлопает тяжёлая стальная дверь.
Стариков осматривается. Зажигается под низким потолком лампа, тусклая и усталая. Тогда-то Стариков и ощущает смертельный жар, обрушившийся на его органы, в гортани пропадает слюна, заворачиваются кишки, и начинаются опоясывающие боли. Стариков падает на колени, думает про молитву, но становится смешно и страшно. Хренов тоже вспотел и поблек, на его круглой харе застывает нездоровая ухмылка.
– Хренов, козлина, ты что мне подсыпал?! – хрипит Стариков.
– Ровно то же, что и себе. Вместе помрём, товарищ полковник, вместе сгинем со свету, будто и не было нас. А? как вам поездочка?! Не ждали вы такой поворот, да?! Наверняка воодушевлены, нервишки носятся, адреналин прёт из надпочечников! Весело вам, мистер Стариков?! А? не слышу!
– Заканчивай! Я приказываю!
– Пр-р, осади, командир, – Хренов садится на стул и прислоняется плечом к двери белого холодильника «Бирюса».
Стариков замечает и клеть, и человекоподобную тварь, которая в ней копошится. Стариков заваливается на спину, расстёгивает рубашку и старается проглотить больше воздуха, но у него не выходит. Начинается асфиксия, тягучая и дотошная. Хрип нарастает вместе с тревогой. Хренову тоже плохеет, отчего же он так спокоен? У него есть антидот! Впереди жизненноважная сделка.
– Что хочешь? – хрипит Стариков. – Проси! Дай лекарство! Умоляю.
Хренов хмыкает, открывает холодильник, и его потную рожу обдаёт сизый искусственный свет. Копошится и вынимает увесистый пакет с мясом. Хлопает дверцей холодильника и швыряет пакет на серый цементный пол.
8. Побег из Коропинска.
