– Зачем ты всё это читаешь? – устало спрашивает Стеван и, взяв с кухни пепельницу, закуривает.

– Маджентий принадлежит НИИ Заказника, то есть Ярушевскому. Учитывая арест миллиардера, можно ли говорить о том, что нашей власти необходим повод захвата столь редкого и засекреченного – причём, подчёркиваю, не ими – вещества? К тому же Ярушевский в коме, и, поговаривают, состояние его ухудшается.

Стеван молчит, загипнотизированный абстрактным рисунком из паркета. Симфония закончилась, игла вхолостую бегает по краю зацикленной пластинки. Затихло и снаружи, ни дождя, ни воя служебных машин. Стеван раздумывает над предложением Старикова, которое он принял без сомнений. Как он договориться с дервишем, просто попросит об одолжении? И если выгорит, что потом? Виталий давно мучается с сердцем, пережил два инфаркта и инсульт, три операции. Быть может, это плата за его уникально явление на этот свет, за невероятный ум и смекалку, благодаря которым он сколотил грандиозное состояние. Ярушевский обязан держатся, чтобы войти в Источник, чтобы переродиться. Стеван поклялся себе уговорить дервиша, каких бы усилий это ни стоило, и успеть, пока любимое сердце ещё бьётся.

Стеван докуривает и подмигивает оператору, клюющему носом:

– Эй, братишка, ты там пишешь или мы сами по себе?

– Запись идёт, – отвечает оператор.

Стеван пожимает плечами и говорит:

– Пусть только попробуют сунуться.

– Я поняла.

Эля допивает вино и вздыхает так, словно фигурист, сорвавший последний прыжок и потерявший шансы на золотую медаль. Показывает оператору, чтобы закруглялся и собирал технику, они закончили. Затем она копошится в сумочке и возвращается в зал с сигаретой в зубах. Курит дамские, тонкие, дыма почти нет.

– Стеван, ну зачем ты так со мной? – Она берёт паузу, словно смертельно устала и надумала умереть прямо здесь. – Вот оттрахать бы тебя, тогда б ты раскололся. – Затягивается и продолжает: – Но ты и тут зады прикрыл. Хоть стажёров к тебе отправляй. У нас в редакции, кстати, полно смазливых мальчиков.

– У меня нет комментариев, – говорит Стеван.

– Мне уходить, или ты всё-таки расскажешь что-то такое, что окупило бы мою командировку?

– Я предупреждал, что интервью со мной – глупая затея. Лучше бы раскалывала очередного блогера-нувориша. – Он идёт на кухню и спрашивает: – Кофе будешь? Колумбийский.

– Блогеров-то не осталось, сплошные куклы набитые, – отвечает она, размахивая сигаретой, и соглашается на эспрессо.

– Твой кофе, сола густатус. – Стеван подаёт ей чайную тарелку с поставленной на неё кружкой, приподнимает, не снимая, её очки. – И займись уже своими вампирскими глазами – больше сна, меньше табака и часов, проведённых у экрана.

Эля улыбается, но улыбкой осторожной и недоверчивой:

– Сола густатус? Ты назвал меня вывеской своего ресторана?

– Если раздробить на слова, sola – значит единолично или только. А gustatus – вкус. Но если соединить в идиому, то sola gustatus – одинокая жена или женщина. Я узнал об этом уже после утверждения всех бумаг. Ирония показалась мне уместной.

– Одинокой женщине пора в отель, а с утра на самолёт. Кофе обалденный. – В коридоре она набрасывает на плечи плащ, пропускает вперёд оператора и целует Стевана на прощанье в заросшую бородой щёку.

Остаток вечера Стеван проводит за симфонией Малера, играет шестая, печальная. Вспоминает «Аиду» и первый ужин в компании Ярушевского, а потом окунается глубже, в кровавую пропасть, в крики о помощи, в мольбы об утратах и завтрашнем дне. Он хватается за колени, потому что не чувствует своих ног, они будто отнялись, отстегнулись и ушли доживать свой век в одиночку. Подскочивший пульс восстанавливается, и Серб выравнивает сбившееся дыхание. Так бывает, не впервой; всё равно невозможно привыкнуть.

7. Мистер Хренов.

Стремительный порыв ветра обрывает верхушки сосен, колотит проводами о стены особняка и треплет оставленную незапертой дверь сарая. В гостиной играется с джойстиком от приставки скиталец Егорка; Матвей выдал ему футболку с логотипом «Marvel», старые растянутые спортивки и обшарпанные кроссовки с толстой подошвой а-ля «Balenciaga». Уродец увлечённо жмёт на кнопки негнущимися тонкими спицами-пальцами, фыркает и бурчит. В узких мазутных глазах его мерцает погребённый огонёк сознания.

На кухне под высоким потолком теплится свет винтажной люстры, выхватывая напряжённые лица домочадцев. За овальным столом расположился семейный совет, и все четверо обдумывают и соображают, как быть дальше. Мать размашисто разбивает натужное томленье:

– Отдайте вы этого юродивого! Нужны вам проблемы?

– Нельзя, – отвечает Матвей, – он его замучает. Или продаст на опыты.

– Откуда он вообще про Егорку узнал? – спрашивает Грелка. – Я думала, что это страшная тайна Заказника.

Слава курит и вздыхает.

– Очень уж в теме этот магнат, – заключает Матвей и прибавляет: – Словно следит за нами. Может, даже сейчас подсматривает, вуайерист грёбаный!

– Было б так – давно б вломился, – предполагает Грелка.

Слава кивает:

– Или ждёт, когда мы проводим Егорку к его парадной.

Повисает затишье, Егорка истребляет виртуальных монстров, но чаще умирает сам.

– Как хотите, но скитальца я не отдам, – делает заявление Матвей. – Уродец просит вернуть его домой, и я займусь этим.

– В Заказник? – спрашивает Слава.

– Какой, к чёрту, Заказник?! Что ты выдумываешь, сын?! – нападает мать.

– Вернётесь со Славой в Питер. Поживёте на хате. Там Хренов вас точно не достанет. Позвони отцу, он защитит.

– Думаю, Хренов знает, что за человек мой зятёк. И при этом всё равно сунулся к нам, угрожал. Меня это настораживает, – говорит Слава.

Мать громко отодвигает стул, встаёт и закуривает, с силой выдувая табачный дым. Она зажигает смартфон, листает контакты, потом гасит. Проделывает то же самое ещё раз. Тушит сигарету в мойке и решительно поворачивается к собранию.

– Сын мой упрям, как стадо баранов, спорить бесполезно. Слава, ты проводишь его в этот Заказник! И вернёшь целёхоньким!

Слава пожимает плечами, вскидывает голову и говорит:

– Проводить за ручку?! Что за бред?! Никуда я не поеду, никому сопли подтирать не стану. Сам хочет – вперёд! Я – пас. Что я там забыл? Это сынку твоему шлея под хвост попала, это у него что-то там засвербило. Я никуда не поеду.

Мать прожигает его взглядом, вбивает слова настойчиво, с нажимом, не оставляя шансов:

– Нет, братец, ты сделаешь так, как я велела! Ты поедешь с Матвеем туда, куда я прикажу! Пора отдавать долги! Ты никогда не отвечал за свои слова и поступки, приходилось отдуваться мне, ты помнишь?! Всегда тебя выгораживала, прикрывала, одевала и обувала! И сейчас мне звонили из рехаба, и я отмазала тебя, братец! В тысячный раз! Я вместо матери, я вместо отца, и если бы не я, ты бы уже сдох, сволочь инфантильная! Учти, если обманешь, будешь доживать свой век в конуре с коркой чёрствого хлеба, потому что ни зарабатывать, ни просить ты не умеешь!

Все молчат; гневный спич предназначался только для Славы, но слова эти услышали и чужие уши, и все теперь хотят от них отряхнуться. Матвей предпринимает попытку заявить о своей самостоятельности, убедить, что он и Егорка справятся сами, но мать настойчива и непреклонна.

И она продолжает:

– Мы с Грелкой вернёмся в Питер. Я позвоню Старикову и попрошу урезонить Хренова.

– Не сбегу я ни в какой Питер!– возражает Грелка. – Поеду с парнями.

– Каприз дамы – закон, – ухмыляется Слава и разводит руками. – А тут две женщины ставят условия. Куда деваться – я в тупике!

«Грелка, ты не поедешь» хочет сказать Матвей, но прикусывает язык, потому что эти почти выскользнувшие слова – не больше, чем условный рефлекс, обязательная фраза для парня, чьей девушки грозит опасность. Однако Матвей осознаёт нужность жизнелюбивой Грелки, её задор поддержит в них горение фитиля надежды. С огнём этим они пройдут до Заказника и вернут Егорку сородичам, не поддавшись морозному дыханию стылого отчаяния. Грелка с ними, и она окутает теплом, и станет им второй матерью и первой сестрой.