Вместе с тем рассказчики, как правило, не говорят об осуждении частью семьи, близкой к власти, своих, по сути, оппозиционных или как минимум равнодушных к «политике» родственников. Не исключено, что разрывы в семьях на идейной почве были, однако они, судя по всему, не становились частью нарративов, на которых воспитывалось подрастающее поколение. Нетерпимость, демонстрируемая «красными» по отношению к тем стратам общества, которые не соответствовали идеологической доктрине, похоже, была не столь жестка в рамках семьи. Более того, в рассказе о таких родственниках большее значение имеют так или иначе оправдывающие их оппозиционность или равнодушие моменты. Ричард Косолапое:
Старший дядя по линии матери — Николай — после техникума был направлен в Бурят-Монгольскую автономную республику. Не повезло. На участке, который он возглавлял, молоденький же тогда тоже был совершенно — 22 года всего лишь, кто-то вылил горючее из емкости. И он под кампанию о вредительстве попал и был осужден. В заключении, на стройке моста, он работал по специальности… Семья была в переполохе… Хлопотали — и отец старался. Хлопоты привели к успеху, Верховный суд отменил это все. Это было где-то весной 1938 года. Но помилование пришло одновременно с вестью о его гибели. Мы получили телеграмму, что балкой, упавшей с моста, перебило ему обе голени, повреждена была голова, и он скончался.
Всеволод Иванов рассказывает о своей родне по материнской линии:
[Двоюродный брат] Юрий мальчишкой остался в блокадном Ленинграде. Попал под обстрел, оторвало у него ступню. После этого, конечно, не до учебы, надо было выживать, и устроился на военный завод, который потом выпускал телевизоры[689]. И на этом заводе потом проработал всю жизнь. Он в инструментальном цехе стал мастером, то есть самый высокий разряд. Потом его как беспартийного рабочего решили представить на Героя Соц-труда. А он в это время развелся с женой. Пригласили или в местком, или в профком, говорят: «Юрий Михайлович, подожди хоть, пока указ выйдет, не разводись». А он шальной такой был, вообще с детства хулиганистый немножко, поэтому — развелся. Конечно, вынуждены были сообщить в президиум. Там сразу заблокировали, так что остался без золотой звезды. <…> А так зарабатывал он очень хорошо, без всякой халтуры, только на заводе. Меньше 450 у него не было, это профессорский оклад. Плюс еще эта бухгалтерша появилась, новая жена. Всегда хорошо одет, следил за литературой, начитанный. Поэтому если мы вдвоем шли в гости, то путали, кто из нас профессор, он или я.
Сестренка Галина Михайловна. Тоже она высшего образования не получили, хотя была суперотличница в школе. Война — отрядили в школу КГБ в Москве на переводческое отделение. А когда мать-то вырвалась из блокадного Ленинграда и решила навестить доченьку, видит, та с парнем сидит, таким же слушателем. Тетка ее забрала из этой Высшей школы КГБ, и так и осталась девчонка без образования. Так дальше нигде не училась. И без мужа осталась. Другой мой двоюродный брат, Димка. Это надо было суметь — поступить в Институт иностранных языков, ректором которого был родной дядя, и вылететь из этого института за неуспеваемость и непосещение занятий! Причем парень, конечно, тоже способный, но дурака валял, разгильдяй. Потом тоже выучился — ремонтировать телевизоры. Но тоже зарплата был хорошая, примерно четыре сотни. Плюс еще там подачки, по квартирам ходил. А он занимался фарцовкой, спекуляцией, и без конца его забирали. Я говорю: «Димка, ты скажи, сколько ты зарабатываешь?» — «Четыре сотни как ремонтирующий телевизоры». — «А сколько ты в среднем, с учетом отсидки, зарабатываешь на этих махинациях?» — «Тоже четыре сотни». Я говорю: «Какой же смысл-то?» «А это, — говорит, — азарт». Причем в тюрьме всегда отличался примерным поведением, его отпускали на побывку домой, у него двое сыновей родилось. И мне судья уже, второй раз, когда его сажали, говорил: «Ну, все, Михалыч, ему же лучше будет, а то с какой-то швалью свяжется. Посидит, за примерное поведение досрочно выпустят». Но, к сожалению, все умерли. Я один только еще держусь. Ты же не представляешь, как в войну. Это когда кусок хлеба заплесневелый — уже счастье. Поэтому это старое поколение — оно терпеливое, оно все видело.
— А почему брат был беспартийный?
— Ну, а зачем ему это нужно? Он — работяга. И Галина, которую как бывшую в школе КГБ сделали зав. первым отделом[690] в своем институте, была беспартийная. На фиг это ей нужно? Она там шуры-муры крутила с мужиками, а тут еще в партком могли вызвать: «Галина Михайловна, вы там неподобающим образом себя ведете» …Потом у моей тетки был друг, академик Линник[691]. Я с ним общался. Лауреат всех премий, один из основателей российской оптической науки. Я говорю: «Владимир Николаевич, а что вы в партию-то не вступите?» — «Слушай, как только вступлю, меня сразу директором института назначат. А зачем мне это надо? И не открутишься».
— А как же вера в светлые идеалы коммунизма?
— Ну, милый мой, это же термин хороший был придуман: «блок коммунистов и беспартийных»…
Таким образом, в семьях «красных» рассказы о революции и последующих достижениях (работе) отца формировали представление о связях «идейности» (и ее источника — партийности) с профессиональным успехом. С другой стороны, рассказы о неучастии других родственников в революции и социальном переустройстве и в то же время повседневное с ними сосуществование формировали у детей убежденных коммунистов представление о другом мире — частном, родственном, альтернативном. Мире, который их отцы мечтали покорить и поставить себе на службу, мире, к которому у их детей, выросших в относительном достатке и получивших хорошее образование, уже в конце 1950-х, когда они пришли на службу в ЦК, не было больших претензий, которые выходили бы за рамки их служебных полномочий.
«БЫВШИЕ»
Совершенно иная картина наблюдается в интервью с той (примерно пятой) частью (11 из 50 информантов) бывших сотрудников аппарата ЦК КПСС, родители которых представляют дореволюционный средний и upper-middle класс, не принявший активного участия в революции. Такой потомок дореволюционного среднего класса имеет дедушку — предпринимателя, священника или высокообразованного интеллигента с хорошим достатком, родителей, занимавших в СССР скромные позиции интеллигентов в неполитической, возможно, академической сфере. Революция и Гражданская война в первой беседе (или в мемуарах) у них вовсе выпадают из рассказа о судьбе их семьи. Единственное исключение — воспоминания заведующего сектором отдела науки (1983–1989) Николая Панова:
Инженерная специальность является как бы потомственной в нашем роду. Мой отец окончил высшее Императорское Московское инженерное училище путей сообщения и всю жизнь проработал инженером-путейцем. Дед по отцу, хотя и не имел высшего технического образования, прекрасно разбирался в технике и заведовал мастерскими в сельскохозяйственном училище. <…>
Помню рассказ отца об одном из самых памятных событий в его жизни: «Поступила команда прибыть в Ставку в Могилев на дежурство по случаю приезда Николая II с семейством. Мне досталось дежурить в гардеробе. Царская семья проследовала мимо. Вдруг императрица сбросила с плеч пуховую шаль прямо мне на руки. Я взглянул на шаль и явственно увидел, что она в нескольких местах заштопана. Мелькнула мысль: „Дочего довели Россию, императрица ходит в заштопанной шали!“» Отец в то время переживал всю гамму патриотических чувств, радовался военным успехам, тяжело переживал поражения. Он как-то поведал мне: «Немца бы определенно разбили, если бы не эти стачки, забастовки…» Забегая вперед, можно сказать, что революцию он не принял, хотя в 1918 году состоял одно время членом Одесского ревкома от беспартийных…[692]
