Однако эта статья будет посвящена не самим «подрывным» актам, а средствам выражения для оспаривания и постановки под вопрос установленного порядка (remise еп cause). Май 68-го будет рассмотрен мной как уникальный момент возобновления, проживания и освоения критической деятельности. Действительно, в основе революционного порыва лежала усиленная работа над изобразительными и словесными формами для передачи действующими лицами «испытанного», «пережитого» и «прочувствованного» ими в те решающие дни и недели[403]. Для проведения задуманного анализа я остановил свой выбор на особенно ощутимых формах критики: тех, что вплетены в живую материю настенных граффити и лозунгов на плакатах и транспарантах. Как известно, Май 68-го отличался бурным всплеском словесного и изобразительного творчества, сыгравшего значительную роль как для самой мобилизации, так и для памяти о ней.

Вместе с тем этот буйный расцвет критики внес некоторую неопределенность в различные интерпретации майских событий, которые предстают особенно контрастными и подчас противоречивыми. Этот всплеск поколебал и ту монополию в постановке под вопрос наличного положения дел, которой ранее обладали критические направления в гуманитарных науках. Я не стану рассматривать в этой статье реальные нарушения «порядка» (в разных смыслах слова) и проявления конфликтов. Мне бы хотелось обратить внимание на модальности выражения критики, реализовавшейся в плане множества разных «порядков величия» (ordres de grandeur), прямо влияющих на сообщество и личность (Boltanski, Thévenot 1991; Thévenot 2006а), что, однако, не привело к ценностному релятивизму. Критика понятия «иерархии» заметно отразилась на общественной, политической и научной жизни страны и мира после Мая 68-го. Однако я постараюсь показать, что лишь в отсутствие адекватного анализа и соответствующих исследовательских инструментов можно игнорировать значение собственных «порядков оценивания» (ordres de mise еп valeur), а следовательно, и иерархий внутри самого критического порыва 1968 года.

Таким образом, в этой статье будут проанализированы оспаривание установленных порядков (mise еп question des ordres) и та критическая деятельность, что с невероятным размахом была развернута в 1968 году и возымела долгосрочные последствия в прошедшие с тех пор десятилетия. Однако я буду рассматривать революционный порыв не в его временном измерении (в аспекте разрыва с прошлым), а в его пространственной перспективе — как переворот в пространстве ценностей и оценок, опрокидывание порядков вверх дном[404]. Образное физиологическое французское выражение «cul par dessus tête» (буквально: «кувырок задом через голову»), равно как и однокоренной глагол «culbuter» (опрокинуться, перевернуться, совершить кульбит) ясно выражают это потрясение. Критические установки и действия 1968 года не только перевернули вверх дном установленные полномочия и институты — они изменили и саму организацию человека, превратив его из субъекта разумного в субъекта, находящегося во власти эмоций, желаний, влечений, удовольствий и наслаждений. Термины, обозначающие кувырок, или «кульбит», хорошо подходят для изучения значительных встрясок. Они подчеркивают то, что переворот, или инверсия (обращение), затронул не только общественный или политический порядок, формирующий сообщество, но также и порядок, формирующий личность, оказавшуюся во власти физиологических стремлений или рационализированных и сублимированных умственных стремлений. Далее в статье будут проанализированы протестные выступления Мая 68-го, затронувшие эти два типа порядков.

В первой части статьи внимание будет обращено на изобразительные и речевые средства Мая 68-го, формы оспаривания установленных порядков и опрокидывания их вверх дном, рассмотрены ретроспективные противоречивые интерпретации 1968 года, воздействие майских событий на социальные науки, пережившие глубокий и интенсивный процесс критического переосмысления своих оснований, а также представлены более поздние концепции, разработанные в рамках социологии критики и подавления (sociologie de la critique et de l’oppression). Вторая часть будет посвящена анализу критики, задействованной в Мае 68-го, в частности анализу форм оспаривания порядков величия, которые образуют в сообществе легитимные иерархии на самых разных уровнях. Будет уточнен тип иерархии, против которой тогда была направлена критика, равно как и те иерархии, сохранению которых эта критика способствовала. В третьей части будет рассмотрена критика внутреннего строения, или «архитектуры», личности и прояснен вопрос об отношении между критикой 1968 года и индивидуализмом. Наконец, в последней, заключительной части мы затронем вопрос о последствиях Мая 68-го.

Образы с плакатов и лозунги на стенах хотя и подчиняются двойному ограничению письменных норм и правил публичности, однако могут наглядно передавать то, как на уровне чувств переживается, испытывается сам революционный момент. Они переносят нас в самую суть того, что было оспорено событиями Мая 68-го, и помогут выявить актуализацию критических форм в двойном значении этого слова — как осуществления, реализации, и как обновления, оживления. Такая актуализация стала испытанием и для самих гуманитарных и социальных наук, способствовав развитию нового научного направления — политической и моральной социологии, исследующей критическую деятельность. Используя установки этого теоретического направления, мы рассмотрим формы выражения критики в период Мая 68-го, подчеркнув тем самым за видимым беспорядком проявлений основные ее тенденции.

Отсылка к термину «беспорядок» (désordre) нередко использовалась для дисквалификации критических выступлений 1968 года. При этом очень часто беспорядок означал не что иное, как переворачивание порядка:

Подобное превращение критики в «беспорядок» совершалось теми хулителями, кто стремился свести «майские события» всего лишь к эфемерному карнавальному ритуалу, в ходе которого хотя и позволяется переворачивать порядки, но исключительно здесь и сейчас. В связи с этим уместно вспомнить эффект преображения карнавального восприятия, проанализированный Бахтиным в трудах о Достоевском и Рабле (Bakhtine 1970, 1979). Изобразительные и речевые формы Мая 68-го были насмешкой над репрезентациями власти. В первую очередь, они были направлены против генерала де Голля, не только президента Французской Республики, но и патерналистской фигуры опекуна, попечителя. Он сам извлек из небытия уничижительный анахронизм «chienlit»[406], чтобы очернить беспорядок. «Реформе — да; балагану — нет!»[407] — заявил он 19 мая на совещании министров. Ранее это слово было использовано Дриё Ла Рошелем для обличения «упадка» Франции. Заметим, что слово «chienlictz»[408] было оскорбительным еще во времена Рабле: в устах персонажей романа «Гаргантюа и Пантагрюэль» оно стало поводом для войны с королем Питрохолом. Скатологическое по своей этимологии («chie-en-lit» — от глагола «chier» — буквально означает «испражняться в кровать»), это выражение стало в дальнейшем обозначать ряженых в маскарадных костюмах, заполоняющих улицы во время карнавального шествия. Обвинение в «балагане», брошенное де Голлем, обернулось, однако, против него самого. Его стали использовать по отношению к поверженному властителю, виновному в беспорядках: