Присутствие этой культуры в восточных и южных регионах страны теперь гораздо заметнее, хотя и обеспечивается оно преимущественно через государственные каналы культурной коммуникации (система образования, национальное ТВ и радио, государственные и коммунальные учреждения культуры) и меньшей частью — через коммерческие культурные индустрии. В последние годы уже можно говорить о качественно новом явлении — впервые в национальной истории можно фиксировать становление собственно украинских культурных индустрий. Впрочем, эта тема заслуживает отдельного рассмотрения[501].

Другое изменение — трансформация роли российской (бывшей общесоветской) культуры и взаимодействия с культурным пространством России. Утратив роль метрополии политической, России в значительной степени удалось сохранить не только роль культурной метрополии, особенно для востока и юга Украины, но также и роль посредника между украинским потребителем и глобализованной мировой (массовой) культурой. Голливудские боевики, спутниковые телеканалы, популярные западные бестселлеры — все это среднестатистический украинский обыватель, скорее всего, видит или слышит в русском переводе. Однако «скорее всего» — не значит «непременно»: сформированную еще в сталинское время монополию на культурное посредничество между (постсоветским пространством и внешним миром российская культура утратила, а свое влияние на эти процессы, видимо, будет постепенно терять и в дальнейшем. Темпы этой утраты влияния несколько ускорились после 2004 года, хотя и сегодня такие действия государства, как активное претворение в жизнь законодательства о дублировании иностранных фильмов на украинский язык (ранее эти нормы игнорировались прокатным бизнесом), сопровождаются протестными кампаниями пророссийских политических сил и связанных с Россией медиаструктур.

Теперь — о внешнем культурном влиянии. Оно усилилось не только благодаря разрушению «железного занавеса», вездесущей глобализации, Интернету и так далее. Не столь очевидным, но тем более важным стало влияние европейской культуры повседневности, главным образом благодаря миграционным процессам — несколько миллионов украинцев работают сегодня во многих странах Европы, сотни тысяч — отдыхают, учатся, стажируются за границей. Результатом этого становятся не только консюмеризм, но и динамичное распространение знаний, навыков предпринимательства, деловых и бытовых привычек, ускоряющее развитие постиндустриальных отраслей экономики. Впрочем, такие тенденции гораздо сильнее в западных и юго-западных регионах и значительно слабее — на индустриальном востоке или даже в малоиндустриальном Крыму, где индустрия отдыха, кажется, все более отстает не только от Турции, Египта и Черногории, но даже от своего постсоветского собрата на западе Украины — курорта Трускавец.

Еще одна характерная черта культурных изменений на русскоязычном востоке Украины: если советское культурное наследие здесь в значительной мере слилось с местной, региональной культурной традицией, «одомашнилось» (свидетельство этого — сооруженный в Донецке прижизненный памятник Иосифу Кобзону как выдающемуся земляку), то современная российская культура все более воспринимается как хотя и «братская», но все же иностранная. Социологический опрос русскоязычных жителей Украины, проведенный Центром им. А. Разумкова в мае-июне 2007 года, показал: «Треть русскоязычных относят себя к украинской культурной традиции, почти треть — к советской, 6 % — к европейской. К российской культурной традиции — меньше четверти…»[502]

Впрочем, эти изменения характерны прежде всего для молодого поколения, а культурные идентичности людей старшего возраста изменяются незначительно, что и обеспечивает общую «живучесть» советского компонента культуры современного украинского общества. Возвращаясь к приведенным выше данным, можно смело предположить, что практически все, кто отнес себя к советской культурной традиции, — люди пенсионного или предпенсионного возраста, почти все «европейцы» — не старше сорока лет, а идентифицирующиеся с украинской культурной традицией — это русскоязычные в быту этнические украинцы.

Особого внимания заслуживают трансформационные процессы в украинском обществе, начавшиеся осенью 2004 года и внешне выразившиеся в длительном и масштабном противостоянии двух крупных, хотя и не монолитных политических коалиций (условно называемых «оранжевой» и «бело-голубой»), С одной стороны, это, разумеется, усилило политическую консолидацию населения в рамках каждой из упомянутых виртуальных «двух Украин», делая условную политическую стену между ними все менее преодолимой. С другой стороны, эта поляризация интенсифицировала общенациональное коммуникативное (а следовательно, и культурное) пространство, сделав для жителей Украины гораздо более актуальными, важными, узнаваемыми именно общенациональные темы, проблемы, политические фигуры. Это стоит подчеркнуть особенно для тех российских наблюдателей, кто увлечен обсуждением перспектив раскола Украины.

С осени 2004 года политические события не просто вышли на авансцену жизни украинского общества — в некотором смысле отечественная политика даже стала подменять собой популярную культуру: самыми рейтинговыми телепередачами стали политические ток-шоу в прямом эфире; Янукович, Ющенко и Тимошенко стали героями мультфильмов, анекдотов, юмористических телепрограмм и компьютерных игр, и даже Верка Сердючка (точнее, автор этого образа Андрей Данилко) попыталась выдвинуть саму себя на парламентских выборах. А чуткая к настроениям широкой публики Юлия Тимошенко изменила свой политический имидж, перенеся его из мира средневекового рыцарства (à la Жанна д’Арк) в круг современных поп-идолов (à la Эвита Перон в исполнении «королевы полисемичности» Мадонны). Впрочем, и в рыцарском образе у нее наблюдались вполне голливудские атрибуты, вроде лазерного меча на предвыборном плакате «Всем выйти из тени!» — но об этом позже. Так что нынешние жалобы в украинских медиа на «опопсовение политики» звучат небезосновательно; впрочем этот процесс происходит и параллельно с «политизацией культуры» (прежде всего — популярной).

Однако, несмотря на все эти изменения, излюбленными полит-технологическими ориентирами, разворачивающими украинское общество в нужном той или иной политической силе направлении, до сих пор оставались вопросы, доказавшие свою эффективность в деле актуализации модели «двух Украин»: проблемы второго государственного языка, отношения к России и к НАТО, к приватизации земли, к оценке событий советского прошлого (в частности, Голодомора 1933 года).

Но у модели «двух Украин» как базы политических проектов есть существенный недостаток — труднопреодолимые границы ее эффективности. Политическая сила, базирующая свою стратегию на этой модели, обречена бороться за голоса избирателей лишь в рамках одной из «двух Украин», почти не имея шансов выйти за ее виртуальные границы. А это, как сегодня понятно, не позволяет ни одной политической силе набрать больше 35–40 % голосов избирателей. При таком ресурсе, гарантирующем достаточно благополучное положение в оппозиции, рассчитывать на устойчивую гегемонию не приходится. Поэтому украинские политики начинают искать альтернативные стратегии, базирующиеся на более широких imagined communities.

Каковы же эти стратегии?

Ответ, как мне кажется, может дать внимательное рассмотрение публичных политических практик и проектов социокультурной мобилизации двух крупнейших политических сил современной Украины — Партии регионов (ПР) и Блока Юлии Тимошенко (БЮТ) во время последних избирательных кампаний (2004, 2006 и 2007 годов). Условно пропагандистские тактики и пиар-практики этих двух сил можно назвать соответственно «защитой стабильности» и «борьбой за справедливость».

К лозунгам «стабильности и согласия» в независимой Украине власть стала прибегать еще в начале 1990-х — когда потеряла убедительность риторика политических реформ и рыночных преобразований. «Стабильность» как инструмент политического маркетинга обычно предусматривает несколько составляющих: