Много вопросов задал Еди своему отцу, но так и не получил ответа.

Баба-сейис был из породы тех людей, которые терпели своего собеседника в зависимости от настроения. А настроение его, как погода весной, менялось резко и часто.

Еди знал Баба-сейиса и, отправляясь к нему, был готов к самому худшему. «Старый он человек, нужно выдержать все его прихоти, и только тогда, может быть, он покажет мне старинную конскую сбрую…»

Баба-сейис встретил вопреки ожиданиям Еди очень даже приветливо, пригласил его на второй ярус тахты, что случалось с ним чрезвычайно редко. «Начало хорошее, может быть, и в дальнейшем мне повезет», — обрадовался Еди, словно уже успел подружиться с Баба-сейисом.

Баба-сейис, усадив гостя, налил ему чая, выцедив из самого донышка чайника.

«Чай из самого донышка чайника — для друга», — вспомнил Еди поговорку, истолковывая эту примету в свою пользу. Он совершенно теперь успокоился.

— Баба-ага, я пришел к вам просить прощения за тот случай, — начал Еди бодро.

— Ах, шельмец, я знал, что ты рано или поздно придешь ко мне с этим, — ответил Баба-сейис, улыбаясь.

— Я люблю Карлавача не меньше вас, Баба-ага. Да я и не думал его угонять, просто, думаю, застоялся конь, дам ему совершить проминаж, вы простите меня!

— Бог тебя простит, милый, а вообще такое в молодости случается, не смущайся, — сказал Баба-сейис и хохотнул. — Я с самого начала так и думал, да только вот Овез, чтоб ему пусто было, все зудел, что ты угнал Карлавача, чтобы покрыть кобылиц соседнего колхоза. Да и Тогтагюль была не лучшего о тебе мнения, — у Баба-сейиса, когда он вспомнил Тогтагюль, увлажнились глаза. — Ну и бог с ними, я тебя прощаю, милый. Ты только при случае не забудь попросить прощения и у Тогтагюль. Она до сих пор помнит случай на качелях. «Это Еди сделал меня калекой», — твердит она до сих пор. — Баба-сейис наклонился к Еди и заговорщицки зашептал: — Ты скажи, мол, из Ашхабада хотел для нее доктора пригласить, да не получилось, на следующий раз, мол, обязательно приведу… Глупышка, она поверит…

Баба-сейис довольный собой засмеялся. Еди также был рад, что застал старика в хорошем настроении. Баба-сейис, как это бывало у него под настроение, рассказал Еди о своих похождениях в бескрайних просторах от самого Джейхуна, реки, прозванной так за буйный нрав, до Бахрыхазара, до моря, которое называется в наше время Каспийским. Как и следовало ожидать, он не забыл о конном походе по маршруту Ашхабад — Москва, в котором, конечно же, его конь Улкер был одним из самых сильных и выносливых и что слова Сталина «беспримерный подвиг» чуть ли не были предназначены ему одному.

Еди нутром почувствовал, что настал самый подходящий момент для просьбы:

— Баба-ага, говорят, что у вас сохранились древние конские сбруи, верно ли это?

Старик моментально насторожился.

— Да, есть, а тебе они к чему? — Баба-сейиса словно подменили, он теперь напоминал готовую к броску кобру.

— Ай, просто так спросил…

— Нет, ты не просто так спросил… — голос старика был ледяной, и Еди уже был не рад своему вопросу. — Ты не виляй хвостом, а отвечай прямо. Не Овез ли тебя ко мне подослал, говори?! Вчера пришел этот горемычный дояр и говорит: «Баба-ага, если хотите продать конскую сбрую, то есть покупатель из музея. Овез меня послал, чтобы вас предупредить». А сегодня ты приходишь… Ты передай своему Овезу, конскую сбрую я не продам, не продам. Слышишь, не продам! А теперь проваливай отсюда!

«Эх, обрадовался преждевременно, а теперь все летит к чертям. Как быть, встать и уйти или попытаться его уговорить, чтобы он показал мне эту сбрую?! Он стар, может со дня на день умереть, и сбруя так и останется лежать на дне сундука или Тогтагюль продаст кому-нибудь, ей-то она ни к чему», — подумал Еди и все же решил попытать счастье.

— Баба-ага, меня сюда не посылал никто, я пришел к вам сам, не гоните меня, выслушайте… — начал не вполне уверенно Еди, и тут же у него в голове зародилась счастливая мысль. — Мне, в принципе, сбруя ни к чему, просто в Ашхабаде один рассказывал, что у вас есть не только старинной работы сбруя, но и подаренная вам лично Буденным сабля. Я вот и решил на них посмотреть…

Баба-сейис так же быстро смягчился, как и разгневался:

— Я знал, Еди, что ты хитрая бестия, но не думал ли ты, что и я не лыком шит, а? — старик уставился в своего собеседника, словно собираясь прочесть его мысли. — Но ты только смотри, если узнаю, что наврал, измочалю твою задницу и не посмотрю, что ты такой взрослый. Пойдем…

Баба-сейис поманил рукой Еди, и они пошли в дом. Войдя в дом, Баба-сейис подошел к большому кованому сундуку, нежно погладил его по бокам, а потом, тяжко вздохнув, словно делал это не по собственной воле, открыл крышку и стал осторожно вытаскивать оттуда конскую сбрую из чистой кожи с отделанными золотом и серебром бляхами, нагрудниками.

Еди аж затрясся от увиденного. «Эх, Карлавачу бы эту красоту, да еще бы прокатиться на нем, и чтобы непременно видела это Дилбер», — размечтался он.

Баба-сейис с самого дна сундука достал саблю в ножнах и, затаив дыхание, обнажил ее.

— Все это единственное мое богатство, которым я дорожу. Они для меня дороже… дороже самого себя… — еле слышно прошептал Баба-сейис и украдкой вытер слезы умиления.

Покидая дом Баба-сейиса далеко за полночь, Еди словно молитву, повторял: «Старик прав, старик прав…»

Он шел к Карлавачу.

Хораз-ага уже два дня тому назад должен был вернуться в пески, к своей отаре, но проклятый радикулит, прицепившийся к нему в последние годы, вновь напомнил о себе. Он и сейчас, собираясь уснуть, сидел на перовой подушке с засученными до колен брюками и ждал, когда Дилбер принесет таз и горячую воду, чтобы распарить ноги, единственное лечение, которое он признавал.

— Этот чертов радикулит так и пытается меня разлучить с моими овцами, доченька, — сказал он Дилбер, когда та принесла таз и горячую воду, а потом, забравшись ногой в таз, весело скомандовал: — Наливай воду, дочка, ошпарим этого чертяку.

— Не слишком ли горячая? — заволновалась Дилбер.

— В самый раз, доченька. Сейчас ты у меня завоешь, ох, как завоешь, — сказал он, словно радикулит мог его услышать. — А в следующем году, дай бог силы, я поеду в Моллакара, и мы с тобой рассчитаемся под чистую.

Дилбер время от времени подливала в таз горячую воду из кундюка, а Хораз-ага аж кряхтел от удовольствия, видимо, радикулит и на самом деле, не выдержав такого натиска, постепенно отступал.

— Я ведь говорил, завоешь, так-то… — бормотал Хораз-ага, прикрыв веки, отдаваясь сладостной дремоте.

— Хораз-ага?! — послышался вдруг слабый голос со двора.

Хораз-ага и Дилбер настороженно прислушались. Вновь послышался тот же голос.

— Иди открой дверь, дочка! — сказал Хораз-ага недовольным тоном. — Кого это нелегкая несет в столь поздний час…

Дилбер открыла дверь и, увидев Еди, в испуге захлопнула ее вновь.

— Кто там? — спросил Хораз-ага, и, забыв о своем радикулите, выпрямился во весь рост.

— Ай, этот непутевый Еди, чтоб он сквозь землю провалился…

Эти слова из уст Дилбер вырвались нечаянно, теперь она в отчаянии прикусила губу… «Зачем я так сказала?! — подумала она и почувствовала, что ее сердце радостно забилось в груди: «Не уехал, Остался…»

— Еди, говоришь? — спросил Хораз-ага, удивляясь замешательству девушки. — Надо же, объявился на ночь глядя, поздний гость не милее петуха, кукарекающего в неурочный час… — пробурчал старик, вытирая ноги. — Открой, дочка, пусть войдет.

Но Дилбер не слышала этих слов, она лихорадочно соображала, зачем Еди объявился у них в доме в столь позднее время: «Опять, может быть, пришел угрожать, что уедет в город?! А может быть, пришел извиняться? А если он вдруг пьян и начнет болтать несуразицу, что тогда?»

Дилбер до сих пор не слышала о том, что Еди пьет и устраивает пьяный дебош. Если бы это случилось хоть раз, Тогтагюль не преминула бы это растрезвонить на все село. Но все же Дилбер забеспокоилась: «Раньше и Кошек не пил, а теперь, как стал водиться с Овезом, прикладывается к бутылке чуть ли не каждый день: то гостей встречали, то сами в гостях были, повод всегда найдется… Лучше бы он не приходил…»