И этот поток сегодня, в день Больших Овулярий, был виден ему, Платону. И выглядит он как настоящий столб света, яркий, меняющийся и какой-то живой. И не просто столб. В нем переплетены образы всех творений Земли, отсюда исходит их смысловая основа, питаемая соками Нижней Волги. Нет, поддерживаемый крыльями и змеями диск не был источником смысла. Диск был зеркалом, в котором отражался желанный Хер, видимая близость которого и приводила в страстное неистовство Мамайю. Но она пребывала в заблуждении. Хер был надежно отделен от ее млечных вод. Он находился в крипте, размещавшейся за алтарной стеной, в охранении грозных стражей. И двенадцать весталок-харин окружали его в безостановочном обхождении. И хоровод, который они водили вокруг Хера, был не пустым ритуалом — без священного танца и возлияний молока девы на его пылающую вершину утратил бы силу творящую огненный фетиш и угас невозвратно. А со смертью главного Дома Божжия, вефиля его сокровенного, прекратились бы и Овулярии Млечной, зачахла бы ее животворная мощь, а с ее исчезновением обратилось бы в прах не только СоСущее, но и всякая тварь живущая. А не станет живущего, кто докажет, что сущее есть?

Кто способен отбросить тень без источника света?

— Одеянием света облачите входящего, — разливался под сводами Храама бархатистый баритон досточтимого и принятого мастера, — отверзете рот вступившему в «⨀», откройте глаза его для нового света, наполните желанием чресла возжелавшего. Нема!

— Нема! Нема! Нема! — хором отвечали стоявшие у боковых стен братья.

Но из всего пышного воззвания Ромка смог услышать только странное отрицание на уркаинский манер «нема».

Происходящего с ним он уже не только не понимал, но и не проявлял к тому никакого рвения. После четырех смертей, падений, удушений, утоплений и сожжений, а под конец и совсем готической выходки по отрыванию собственной головы, прозванной «убором», Деримовичу было уже настолько все по барабану, что, прикажи ему сейчас броситься в кислоту, он, наверное, исполнил бы и это.

Последнее, что он помнил, это кувыркающийся взгляд из собственноручно оторванной головы, взгляд на нечто невообразимое (хотя что из пережитого им сегодня было вообразимым, разве что интродукция и сосальные нежности с принцессой!), на полуженщин-полузмей, одновременно омерзительных и восхитительных, ужасных и пьянящих, нежных и сильных, и, без всяких сомнений, смертельно опасных.

Взгляд оборвался мощнейшей вспышкой, потерей того, что когда-то называлось сознанием, и теперь вот оно, или не совсем оно, проснулось в облепившей его мягкой колыбели.

Боясь открыть глаза, Ромка жадно втянул в себя воздух, отмечая волшебный его аромат, свежий и в то же время немного сладкий. А когда пространство вокруг него расширилось, он понял, что голова его, или то, что ощущалось им как голова, на законном месте, и это место очень даже приятно на ощупь, запах и вкус. Сзади ее подпирали мягкие, но при этом упругие валики, а спереди колыхалось что-то волнующее и желанное. И тогда он открыл рот, и открыл не только для того, чтобы набрать в легкие воздух, — теперь он попробовал на вкус бархатистое ущелье в которое попал его нос, потом продвинулся в нем дальше и лизнул языком теплый сухой бугорок на упругом подъеме. Бугорок, как будто испугавшись касания, чуть втянулся и сделался тверже. А Ромка, ощупав языком окрестности напрягшегося отростка, обнаружил усеянную податливыми пупырышками круглую поляну, которая после нескольких движений языком и пробы ее внешними пиноцитами сосала, заходила вверх вниз, заставляя его рот охотиться за ней. Затем большой мягкий холм шлепнул его по лицу и как-то резко выпал из поля сосальной досягаемости. Тогда он повернул то, что считал головой, налево. Да, так и есть: левая сторона ущелья была образована схожим с правым холмом, лишь немного отличаясь по вкусу и ощущению. Но приложиться к ней он не успел, потому что и этот холм выскользнул из его губ, оставив на них сладковатый привкус райского сада, в то время как на веки ему легли нежные пальцы и, погладив их, потянули вверх.

Первое, что он увидел, были те самые холмы, шоколадный слева и ванильный справа, увенчанные одинаковыми темно-розовыми сосками. Потом локти, за локтями голубые крылья, поднятые так, что он ничего, кроме синеватого свечения за ними не видел.

Еще через мгновение, когда голова его обрела достаточную степень свободы, Деримович с опаской бросил взгляд вниз.

Слава Боггу, змеиного продолжения у восхитительных тел на сей раз не было. Женские торсы продолжились женскими же бедрами и стройными ногами. Только теперь он в точности осознал форму пластического этюда с его участием. Она была обещающей, эта храамовая композиция из тел двух, скажем, жриц, пусть не любви, но, по крайней мере, Дающей, и его, неофита, стоящего между ними на пороге Храама.

Откуда-то из глубин памяти возникла старая картинка в стиле ар-нуво, где были изображены в профиль две крылатые валькирии, а между ними анфас павший на поле брани герой, как будто вставленный в специально заготовленную для него прорезь, образованную крутыми изгибами их мощных тел.

Ромка бросил взгляд на увитые золотыми змейками черную и белую ноги, поглотившие его бедра, потом на упершиеся ему в ребра лобки, прикрытые разве что шелковистыми пухом да сплетенным из золотых нитей поясом, поднял глаза на слегка подрагивающие при дыхании полные груди, с которых стекали висюльки пекторали, — и чуть не задохнулся от близости чего-то такого, что понять нельзя, вообразить опасно, а добиться невозможно.

И полное сходство с гравюрными фантазиями столетней давности. Правда, у его валькирий совсем другие украшения, и, кажется, они без вычурных шлемов. Жалко, что он не может закинуть голову, чтобы взглянуть на лица этих инфернальных, а может, и небесных див. Но какого же они роста, если он достает им только до груди? Два, а то и два десять. И никакой неуклюжести мужиковатых баскетболисток. Настоящие Дюймовочки — только семи пядей во лбу и пяти футов от пяток до сисек. Интересно, в каком модельном агентстве разводят таких? И как выглядят дарованные ими ласки в садах яблочных островов? Да, незавидна судьба героев, если их начнут ублажать такие вот секс-гигантши. Мечом в раю точно махать не дадут, а хером бахвалиться — облака смешить. Остается только сдаться на их милость и раствориться в чувственной необъятности… целиком.

И Ромка, позабыв страшный опыт рентгеновского зрения, неосторожно зажмурил глаза… Оно, к его удивлению, пропало, и ничего страшного, кроме красноватых разводов, он не увидел, а вот тело почувствовало еще одну приятную возможность — в том, что на ноги опираться необходимости нет — так ладно входила его фигура в уютную нишу между божественных тел.

Повиснув между великаншами, он, словно шестилетний хулиган, поболтал в воздухе голыми пятками. И его не отшлепали, наоборот, прижались к нему еще крепче, отчего Деримовичу стало совсем-совсем хорошо: тепло, уютно, вожделенно.

А вот этого было не надо. Уютно и вожделенно — верный признак облома. Не может без этого Братство. Братство-сосатство ниибаццо. Поелозить и бросить. Вот вся его парадигма. А потом еще отвечать заставить за то, чего не успел. Потому как нет просто любви в адельфах его, а есть «любовь в уздах изволения». Это и позабыл кандидат Деримович, входя в Храам. Ибо негоже в присутствии самой Дающей пыл растрачивать на жриц ее.

Кинули, получается, Деримовича. В который раз кинули. И не только фигурально, как лоха саратовского. Еще и на землю швырнули. Да-да, те самые чувственные великанши, что минуту назад облепляли его своими чреслами, и не только облепляли, но даже сок успели пустить на ребра его, теперь со всего размаха бросили его на жесткий, подсвеченный снизу пол. Гадай теперь, зачем он кисть запустил туда, в дельту влажную, — разве мало было сосков ему сладких… — вот и выдала она его, рука шаловливая. Не по чину полез. Потому как не сосальное это дело — в щели пальцами лазить.