…По-крайней мере сейчас, когда плечи его были не отягощены головным убором и он во все глаза мог таращиться на хтоническую наготу ведущих его прелестниц-химер. Как там их называл Онилин? Нагие? Да, они практически раздеты, но при этом украшены золотом и драгоценными камнями. Или наги? А может, нагини[270]?

Точно, нагини.

— Кто стоит на пороге моем? — вновь раздался голос, предлагавший снять головной убор.

— Я иду. С мечом, судия, — ответил запасенной фразой кандидат в сосунки.

— Храам открыт стоящему на пороге. Ищущему света ради истины тьмы, — торжественно произнес голос, и ослепительная вспышка выжгла изнутри все то, что до этого было головой недососка.

Чтобы добраться до главной открытой драгоценности Храама, его святейшего Лона, нужно было пройти через тройное ограждение: из черного, красного и белого мрамора, а потом еще спуститься по спиральной лестнице вниз. Там, в специальном заглублении пола, и находилось сокровенное Лоно Дающей. Только выглядело оно не той бездной, какую устраивали во времена первых, еще шумерских храамов, в виде покрытого крышкой колодца, в глубине которого булькала маслянистая влага богини. Олеа — называли ее древние до прихода божественных сестер Исиды и Нефтиды. Тогда, правда, и саму богиню звали иначе: Абиссой, Абтой, Тохой-Бохой и даже Геенной[271]. Но не только формой выделялось Лоно Мамайи: в отличие от предшествующих ему ближневосточных гениалий[272], девственным было оно, поскольку еще не купался в нем истинный Хер, а неистинные, то бишь сосунки-гельманты, только влагу черную извлекали, кровь Ея течную. Которую по ту сторону «⨀» называли нефтью маслянистой, а по эту именем тайным, «душой черного солнца». Но, увы, даже самое тайное может стать явным. Нашелся и в СОСе ренегат — разгласил тайну эссенции Сокрытого. И утекло имя в прямиком в Лохань, но лохос, что с него возьмешь, талдычил его себе, не ощущая в нем силы тайной. СолярКа — так звалась эссенция недр, «Ка-душой солярной», пусть и не обычного солнца земного, а черного, мертвого солнца Озарова.

Вот оно, Лоно Мамайи: в углублении — большая, около метра в диаметре, чаша порфировая. И кажется, нет в ней ничего необычного. Так оно и есть — чаша и чаша, с лепестками полупрозрачными, тонкими. Розу напоминает или лотос индийский. Глядя на нее, трудно представить все те безумства, сотворенные ради обычного с виду кубка. Но безумства были, и поиски на протяжении не одной сотни лет — тоже были.

Да, это она, главная Грааль земная. Та самая, что влекла к себе паладинов Девы. Нет, не безумцев на старых клячах — с мечом в ножнах, темным огнем в паху и смутным желанием в груди, а настоящих носителей рассеянного по всей земле палладия[273]. Тех, что хранили в себе частицу утерянного Люцифером света. Ту, которую невозможно было удержать, которая рвалась, подобно драгоценной жемчужине, омыться в бесценной влаге Дающей, дабы исполнился завет свадьбы желанной. Простой завет, означавший элементарное деяние по укладыванию «драгоценной жемчужину в чашу» — «ом мани падме хум». Стоило сделать это, как все бы изменилось под покровом семи небес, и, как меч, вложенный в ножны, как тычинка в пестике, странник в запертом саду, пахарь в курчавом поле, ось в колесе, — все пришло бы тогда в состояние возвращенного рая, и Он слился бы с Нею… И радость полилась бы бесконечным потоком.

«Ха-ха!» — ощерился Платон, вглядываясь в бурлящую белым молоком бездну. Как бы не так. Тут бы все сразу и кончилось. Быстро, мгновенно, невозвратно. Миссия играющих, а вместе с ними и всех посредников пришла бы к завершению. Слово соединилось бы с Силой, Богг с Гиной, Шива с Шакти, Вишну с Лакшми, Яхве с Шехиной, а колченогий Гермес с пенистой Афродитой — и все стало бы Одним, слившимся с Одной — Однаоном-Одноной.

Низваной-нидраной-нирваной[274].

Вот для того-то, чтобы неразумные лохи не исполнили невзначай завет ловчий, и несут свою бессрочную вахту братья молочной реки. Не простые братья, а избранные к служению самой Дающей. И сосуществуют они с лохосом стадным, мифы творя величальные, дабы ту искорку, завет изначальный от Богга, в котором разделенное слить в одно велено, — в моления, обряды пышные, в ритуалы безобидные обратить томление Боггово. Служить братьям приходится лохосу неразумному, чтобы в конце добро светило «послушным» за удержание от дел брачных. И пока нерушимо стоит Братство на землях Мамайи, мир не исчезнет от усердия простофильного: так и будут шататься по просторам Ее Лоэнгрины и Парсифали, Симоны и Петры, Будды и Заратустры… — и еще несть им числа, спасители-сотеры, — завет истинный исполнить[275]. Ан нет, не найдут они Чашу жизни своей — усохнут без сосцов влажных. А если и найдут в деве какой Грааль истинную, то и здесь драгоценность жемчужную свою не донесут до благодатного лона, ибо устыдятся: а будут песни петь страстные да лбы разбивать в молитвах невнятных. Того и надобно. Ну а кто не ищет женственности вечной, те мантры пусть читают «Ом мани падме хум», барабаны вертят, да лотос изображают бесплодный. Как не пристало СоСущему опускаться до сущего, так и из сущего не дано выйти СоСущему. Ибо на том держится правда гельмантская.

Но значит ли это, что Братство Сетово полностью отрезало от Силы предвечной свет Озаров? Нет, лиши Богга топлива любви Ея, Силы лиши Его, Премудрость отними Его, и в этом случае конец всего станет неотвратим: finis mundi — и для сущего, и для СоСущего. Да-да всех накроет тьма беспросветная, включая и самих ее служителей-адельфов, дела которых, по мнению профанов, только и нацелены на злодеяния бесовские — погасить на земле сущей свет любви Зовущей и на муки бессловесные обречь всех навечно, а самим жить-сосать-наслаждаться предвечно.

Но не все так просто в подлунном мире. Все начала надобны Дающей для поддержания баланса. Потому как между двух правд помещено человечество: между Лоном и Лоханью. Дай омыться Озару в водах Ее влажных — зачнет в себе Дающая сыновей новых, а старых сметет потопами, ураганами или пожарами. Но это не самое страшное, бывало и такое до установления Ордена — и лемуров жгли, и атлантов топили[276]. Хуже будет, если парочка в себе замкнется. Возлюбится сама в себе беспрепятственно, забудется в наслаждении и… свалит отсюда. Как? Да очень просто — как вошли сюда, так и выйдут: покинут юдоль земную, — и останется на ней даже не лохос бездушный, а биомасса невнятная, а от истинно духовных гельмантов вообще ничего не останется — прах сгоревшего смысла, скорлупа съеденных орехов.

— Нема! Нема! — в страхе от возможного апокалипсиса произнес Платон, приближаясь к символу Братства и осеняя его пятеричным знамением.

Да, такого Кадуцея он еще не видел. И не слышал о том, что сперматический логос может быть наблюдаем без «снятия» головы. Оказывается, может. Значит, как и во всем остальном, никаких возвышенных метафор нет, и все надо воспринимать вначале буквально, и только потом упражнять мозг на предмет символов и аллюзий.

Кадуцей Братства, который и был третьей колонной на масонском запоне, не просто символизировал предвечный баланс полярных сил. Кадуцей не только реальная драгоценность Лона, это живой и даже работающий агрегат Храама, наглядно демонстрирующий способ достижения баланса двух истин.

Но истинный жезл Гермеса отличается от символического тем, что в настоящем Кадуцее на центральный столб нельзя опереться. Он есть поток сперматического логоса, исходящий от сокровенного образа. А посему и два змея, восставшие из бездны вод, не обвивают несуществующий жезл, а поддерживают на определенной высоте диск, отражающий негасимый свет Недреманого Ока. Но главное отличие живого Кадуцея от его изображений заключается в том, что змеи не просто свиваются в двойную спираль, они непрерывно вращаются, как будто обжимая своими телами логоносный поток.