А бдительность потерять, дельтой прельстившись, позор кандидату в адельфы.

Да, швырнули его безжалостно, хотя и не без сожаления проводила его взглядом черноокая дива, обмахнув напоследок шоколадной ресницей. Видно, и великанши-жрицы здесь не в молоке девы купаются, если с первого лобызания текут.

Положение Платона в Пирамиде Начал было достаточно высоко, чтобы опуститься к самому Лону Дающей и наблюдать открытую Драгоценность Храама, но, увы, его градуса не хватало для того, чтобы созерцать Драгоценность сокрытую, что находилась в крипте за алтарной ложей Совета. Поэтому он мог видеть только женскую составляющую Безраздельного — Лоно Мамайи, Чашу Граали Ее. Мужскую часть, предвечный Хер или священный Палладий, было дозволено наблюдать только его непорочным весталкам, Сокрытому и диархам. Ни арканархи старшего расклада, ни тринософы, не говоря уже о более низких ступенях, не допускались за алтарную стену даже в шлемах. По сказам святая святых выглядела как апсида-крипта с фигурой Венчающей Мамайи, склонившейся над истинным Хером, по образцу которого и были сооружены его копии — линги шиваитских храмов. Только пространства вокруг оригинала было значительно больше — наверное, для того чтобы харины могли водить свой хоровод, время от времени поливая маковку Палладия молоком девы, дабы не угас пыл любви Его и зуд желания Его. Исходящий от него луч света фокусировался венком Девы, а потом падал на зеркало, которое через окно-витраж с летящей птицей отбрасывало поток на другое крылатое создание, то самое, что поддерживали два змея истинного Кадуцея. В этом и состояла простая схема контролируемой эманации: вся конструкция святилища представляла собой что-то вроде ядерного реактора.

И как реактор атомной станции, станция жизнедающей Любви должна подчиняться правилу баланса.

Чтобы провести по тонкому лезвию то, что по ту сторону «⨀» называют существованием.

Между угасанием и вспышкой.

Светом и тьмой.

И все работало: Млечная, ощущая свет истинного Хера, не теряла надежды на воссоединение с возлюбленным, а сам Палладий-Хер, хоть и был отделен от тела Озарова, лаской, обхождением ор и возлияниями молока девы продолжал излучать свет Божжий. И остальные, не лишенные обхождения части разбросанного по всей земле Слова тоже участвовали в Балансе, давая надежду на окончательную реинтеграцию — вначале самого Богга из разбросанных букв, а потом Его Самого с Млечной, Одного с Одной, Слова с Силой. Все было связано в единый узел.

Излучаемый Хером поток смысла, распространяясь по всей Земле, вызывал в играющих глубокое чувство почитания священных фетишей, в которых заключался дух Озаров: черных мадонн и камней, вефилей, шивалингамов, расцветающих и усохших прутьев-жезлов, скрижалей и обелисков, колоколен и колонн, бенбенов и пирамид, фонтанов и менгиров, башен и даже обыкновенных мужских пенисов — в общем, всего того, что называют активным и мужским. И это почитание играющими «домов Божжих» волнами обожжания возвращалось к нашему Херу и вселяло в него надежду и новые силы. Сами же играющие воспринимали все это как разлитую в мире любовь, и чем сильнее они ее ощущали, тем больший вклад вносили в ее существование. Конечно, за последнее время чувствами лохоса научились манипулировать чуть ли не с математической точностью, но… Вот это но… и вызывало тревогу среди высшего состава. Вместо подлинных чувств играющие все больше стали прибегать к удобной и комфортной симуляции. Внешне все выглядело пристойно, порой экстатично: свечи, факелы, разбитые лбы, ночные ходы, проповедь любви, но Богг, увы, не питался симулякрами. Ему нужна была чистая энергия. А ее не было. И, что ужаснее всего, заставить лохос ее вырабатывать было невозможно: ни кнут, ни пряник здесь не помощник.

Так вот, постепенное угасание творящего Слова, несмотря на максимальные дозы возлияний и ласк со стороны ор, несмотря на их бесконечный танец любви вокруг Хера, и составляло самую охраняемую тайну Братства.

Ослабление Света пока еще было медленным, но, как показали расчеты, по достижении уже не столь далекого порога процесс примет катастрофический, или выражаясь научно, экспоненциальный характер. Что будет, когда солнце нашего мира, истинный Хер Озаров перестанет излучать Свет сотворяющий, никто предсказать не мог. Точнее, мог, но не желал, хотя любому посвященному адельфу было известно: исчезнет Свет из мира — все вернется в бездну предвечную. А не желал потому, что для спасения мира придется исполнить самоубийственный и так называемый «истинный завет», который не дали совершить Светоносцу — передать играющим вторую часть Слова.

Передать и стать лишним по закону исчезновения третьего, который еще никто не отменил. Уйти с подмостков материи, зная, что лохос продолжит жить в ней… Вечно?..

Нет уж. Лучше тотальное исчезновение в новом Большом Взрыве.

Взрыве окончательного слияния Его и Ея.

Только и это сделать будет уже непросто.

Первым делом — собрать все камни Озаровы. Но как, добрая половина истинных камней исчезла в веках без всяких упоминаний! Со второй частью ляписов еще сложнее. Их не надо искать, эти камни у всех на виду и пока служат делу поддержания баланса. Но как изъять их, не развязав войны?

Как вынуть аль-Хаджар аль-асвад[277] из стен Каабы?

Вырвать из рук фанатиков черных мадонн, днюющих и ночующих рядом с кумирами?

Извлечь тайное око из мурти бога Баладжи в укрепленном не хуже Кремля Тирупати[278]?

Выманить чинтамани[279] из Шамбалы, обманув его хранителей-махатм с помощью какого-нибудь Рериха… Да что там обмануть! Вначале их еще найти надо, ушлых желтошапошников, которые прихапали изрядный кусок ляписа и «чинтамани» его обозвали, — мол, мы другая ветвь: не при вефилях и палладиях ваших — у нас свое Слово Благое, в камень вписанное.

Единственно по красному фараону с камнем в голове решить вопрос относительно легко. За «стенкой» бабло еще в силе, чего не скажешь об остальных местах падения.

Да, не простая эта задача. Разбросать камни было проще. Собрать тяжелее.

Собрать и поместить в Чашу. И ждать… Чего, непонятно.

«Ом мани падме хум», дорогие.

Освобождения, говорят.

Окончательного.

— Течет река Волглая, но не для всех долгая, — услышал он тревожный намек, сопровожденный хриплым смехом.

Оторвав голову от невероятных живых узоров, что змеились на как будто пропитанном светом полу, Ромка посмотрел вперед, в ту сторону, откуда раздавался этот уже знакомый по властным, а сейчас еще и по насмешливым ноткам голос.

Да, напротив него кто-то находился. Чье-то лицо со странной линией губ, сложенных в едва заметную, как у Моны Лизы, ухмылку, приподнятые в недоумении плечи, а рядом… хм, увитые яркими змейками ноги. Украшения казались, а может, и были живыми: они то стягивали стройные икры, то ослабляли хватку, и упругая плоть черных и бронзовых ног пульсировала в такт этих сокращений. Он приподнял голову еще, чтобы посмотреть вверх. Странно, но и персонаж напротив тоже выгнул спину. Деримович подтянул колени, то же самое сделал и его визави. Черт, да это же он, собственной, правда, несколько потрепанной персоной. Ромка подмигнул отражению. Отражение ответило тем же. «Зеркало… — решил недососок, — но, как и все здесь, странное». Во-первых, он в этом зеркале гораздо больше, а во-вторых… во-вторых, оно полупрозрачное и по нему бегут волны. Да это же экран. Вот что это такое. А его скорей всего снимают скрытой камерой. Он отвел взгляд вбок. Так и есть. Тонкую ткань перед ним натягивали две служанки не менее аппетитного вида, чем сопровождавшие его жрицы. Только они были пониже его поводырш, но при этом он бы все равно дышал им в плечо.

— Встаньте, кандидат, — сказал голос из-за занавески.