Платон дал знак Ширяйло урезонить распоясавшегося провокатора.

Но Хок недаром слыл самым чутким афедроном Братства. Стоило Ширяйло и Сахиму сделать шаг в его сторону, как он с неожиданной для своего грузного тела ловкостью отпрыгнул от них прямо в реку и, обдав териархов холодной водой, зашлепал в сторону старшего расклада арканархов — в надежде, что там, в присутствии тайных и высших начал, ширять его не осмелятся.

— Признал нечестие свое? — возлагая руки на голову, спросил Платон у Сусло-Непийпиво, отмечая про себя, что где-то уже видел эту сцену.

— Признал, признал, ваше отечество, — запричитал водочный Суслик, царапая перстнями Платоновы ноги.

— Не передо мной признавай, дубина, и не отечество я тебе. У Нея, Отчизны, пощады проси, скажи, что испачкался, но смыл, позором смыл и готов воды холодные Ея пройти, но сохранить любовь горячую, сердце пылающее. Не какие-нибудь там теплые чувства, только горячее и пылающее, — наставлял Платон незадачливого самогонщика, глядя, как тяжелый крест на бьющем поклоны синдике чертит в песке ровные борозды.

— Прости, прости, родная, Родина, мать твою, мою, моя, женщина! — тараторил Сусло-Непийпиво в отчаянном страхе от того, что не достанется ему на том берегу заветная грамота и начертание на руку. А без этого… только и остается цепки носить на шее вышибальской. Что и говорить — не лучшее занятие в преддверии старости.

Покаянная молитва Сусло-Непийпиво неожиданно перевела Онилина в лирическое состояние духа. Он посмотрел на залитую серебристым светом реку, поднял глаза на все еще высокую Луну, потом бросил взгляд на Сатурн, вышедший из-за горизонта вслед за поясом Ориона, и теперь, оценив взаимное расположение небесных тел, он стал вглядываться в слегка подсвеченную ночными огнями города полоску неба на востоке, потому что именно там должна была появиться звезда, восход которой послужит сигналом к старту заплыва.

И вдруг на кургане снова полыхнуло сине-зеленой плазмой, и крупная рябь, проходя сквозь едва заметные волны, побежала по реке, в свете луны делая ее похожей на стиральную доску. Все затихли. Проказник Хок и кающийся Сусло-Непийпиво, на полукомплименте одному из принцев застыл Нетуп, угомонились все, включая молодежную секцию «Сосущих вместе» вкупе с назначенными им оппонентами из «Союза Пришлых Сосунков».

Ну, наконец-то, вот она, собачья звезда Усира, долгожданный Сириус-Сотис.

На старт… Внимание….

Марш!

Тьма. Она была странная. Вроде абсолютная, но при этом прозрачная. Тьма была с угадываемыми формами, движущимися контурами, полная шорохов, движения и стонов. Ромка понял, что он внутри стены. Он ее часть, но при этом способен двигаться в ней и ощущать присутствие других замурованных. Двигаться можно, а переместиться нет. Вот откуда страдание на лицах рядовых в бетонных шинелях.

Дернувшись пару раз, на третий он понял, что вырваться силой не получится и лучше замереть на время. Нужно хотя бы обуздать накативший ужас. Не то сердце просто развалится на части, как перегретый мотор.

— Деримович? — прозвучал как будто знакомый ему голос.

— Деримович, — подтвердил он, удивляясь произносимым звукам: Д-е-р-и-м-о-в-и-ч. Искаженный, но при этом несомненно его голос немного успокоил Ромку. Сердце перестало рваться из груди, дыхание обрело ритм.

— Я Молоховский, помнишь? — спросил голос, и какая-то смутная тень закачалась перед Романом.

— Ну да, только ты же вроде того, — с неведомым ему до сих пор стеснением сказал Роман.

— Да я знаю, что того, — подтвердил голос. — Ты скажи, меня там нормально, ну, проводили, в общем?

— Ну да, по «ящику» даже показывали. Три тысячи, пешая процессия, гроб от братьев Лючиано, катафалк «Майбах». Лафета единственно не хватало. А так все по вышаку[236].

Молоховский почему-то ничего не сказал в ответ. Ромка прислушался и через мгновение различил в хаосе звуков всхлипывание. Он плакал, этот вип-покойник.

От счастья, наверное.

— Ты знаешь, это все туфта, — сказал Молоховский, пытаясь сохранить ровный тон. — Не ведись, главное, для них ты… — И речь плененного стеной банкира неожиданно прервалась. Темная на темном тень его вспорхнула, и на ее месте возникла другая, более отчетливая. Да это же Данко «мертвой стены». И дыра у него на месте. На том, где сердцу положено быть.

— Дуркует, ишак, — сказал Данко. — Наш ты теперь, земляной. Будешь норки грызть. Погляди, здесь их сколько.

— Не вижу я норок, темно, — как можно толерантнее возразил Деримович.

— Да, темновато будет, — согласился Данко, — но мы ж не пиявки бессердечные, правда? — провокационно спросил этот боец с дырой в груди.

Роман молчал, помня главную заповедь — не вестись.

— Правда, я тебе говорю? — В голосе сердечного бессердечника появились нотки угрозы.

— А какая из двух? — нашелся Деримович.

Контрвопрос, судя по всему, загнал вопрошающего в тупик.

Данко тяжело засопел, замялся, но так ничего и не ответил.

Вместо ответа он выудил из-под шинельной полы дрожащий на ладони кусок окровавленного мяса. Мясо было странным, оно не только пульсировало в руках Данко, но еще и переливалось всеми оттенками красного света. Судя по всему, это и было его вырванное сердце.

Светило оно довольно ярко, если понятие «светило» вообще уместно по отношению к земным недрам. Скорее просвечивало наподобие томографа, выявляя пространственную картину в рубиновых тонах. А о том, что освещаемое сердцем-фонарем пространство было не пустым, свидетельствовали разные объекты, как будто подвешенные в полупрозрачной красноватой мгле. Мглой, наверное, флюоресцировала сама курганная земля. А то, что висело в ней, было инородными включениями, среди которых встречались камни, осколки снарядов, целые эскадрильи пуль, металлические части автоматов и пулеметов и, наконец, странные плоские предметы в форме кругов, трапеций и звезд разных размеров. С одного из таких предметов и раздался чуть поддернутый грассирующим фальцетом голос:

— Да вы пгафан, батенька, в двух пгавдах заплутать.

Голос Ромке показался до боли знакомым.

— Вы в какую стогону после фонтанчика пошли, товагищ? — продолжал фальцет.

— В левую, кажется, — ответил Деримович.

— Вот к левой пгавде вы и пгишли… — сказал картавый голос, и в тягучих недрах повисла пауза. — Дегимович, каэтся? — предположил пока еще не узнанный собеседник.

— Деримович, — опешил Роман, узнавая, нет, не голос, а профиль на повернувшемся к нему аверсом ордене.

Красная мгла ожила вокруг Романа и задвигалась странными голографическими тенями, загудела сотней голосов. Пришли в движение и подвешенные в ней предметы: развернулся, ложась набок, штык, описала крюк бляха с красной звездой, и целая россыпь значков, звездочек, орденов и медалей пустилась в странный вихревой пляс, в котором ему отводилась роль центра. Он заметил, что двигающееся вокруг него металлическое кольцо явно сужалось. А значит… Роман не успел представить всех последствий встречи собственного тела с двигающимся в массе земли металлом. Не успел, потому что прямо на уровне его глаз из бордовых глубин выплыло металлическое навершие, которое обычно водружают на древко знамен. Формой в виде островерхой капли или языка пламени оно годилось и для других целей — например, сослужить роль наконечника копья. Что оно и собиралось сделать: развернувшись острием к нему и набирая скорость, этот всполох угасших красных зорь явно метил ему прямо в сердце.

Ромка попытался шевельнуться, но податливые недра неожиданно обрели бетонную твердость. Все, он замурован. И через мгновение, как жук булавкой, навеки будет пригвожден.

Пригвожден.

Гул разросся и стал всеохватывающим, только сравнить его было не с чем. Так, наверное, зевает бездна или дышит черная дыра, увлекая в свою бесконечную утробу окружающее пространство. Пляшущие железки почему-то остановили свой бег и мелко задрожали. Потом все разом, весь этот нутряной мир накрыло могучей волной, как будто гигантское сердце где-то вверху впрыснуло в подземные артерии целую реку крови. У Ромки сдавило грудь, зашумело в ушах. И вдруг все стихло в этом красном сумраке, и ничто уже не двигалось в нем. Замерли пули, осколки и ордена, остановилось и угрожавшее Ромке каплеобразное острие.