— Агхиважное откгытие, — тихий голос с ордена Ленина прозвучал в обступившей Ромку тишине как гром. — Мааадым везде у нас даога. Маадым мегзавцам, батенька. — И сменился мелким скрипучим смехом.

Ромка открыл было рот, чтобы ответить, но понял, что сделать этого ему не удастся. Челюсти его все еще были закованы в бетонный корсет.

— Вас, как контгевоюцинную сволочь, гастгеять бы, — продолжал разглагольствовать орден, — но вот загогулина какая — Дающая не дает.

— Ладно, Ильич, не на броневике, — грубо оборвал голову с ордена неожиданно объявившийся Данко. Он легко, как будто дело происходило на земле, а не в ней самой, щелчком послал орден в пурпурную глубину. — Надоел, — сказал он, обращаясь уже к Ромке, — трындит и трындит, трындит и трындит. Тут его, ну Ильича с клонами разными… так вот, этих лысых на целый хор Пятницкого наберется. Куда ни ткни — везде картавый.

Данко поскреб пальцами края ужасной дыры, что зияла у него в груди, зевнул и, взяв в свою лапищу голову Деримовича, повернул ее к себе.

— Ну, — хмыкнул он, — червей кормить иль самому кормиться? — задал он странный вопрос.

— Му-у, — только и сумел ответить Деримович, пытаясь одновременно вспомнить, на какой же ключ намекал ему наставник. Почему-то мысль его билась между двух слов, к тому же не русских: heartless и heartland[237], — и еще какие-то обрывки мистагогова гонива бороздили серое вещество: «пройти без сердца землю сердца», «и дать его тому, в ком хлещет тьма…» Да, фигня какая-то. «Кто тьмой объят, но не умеет спать». И вдруг Ромку осенило. «Без сердца». И крупная, как океанская зыбь, дрожь проняла его от пяток до самого сердца. Ключ — «без сердца». Без его сердца, разумеется. Только сейчас он обратил внимание на то, что его правая рука покоится на груди, прикрывая ладонью левый сосок. А левая? Левая опущена вниз и сжимает в кулаке ушедшее в себя совало и сморщенные от холода и страха тестикулы.

«Вырвать сердце и вручить тому, кто не умеет спать», — с ужасом повторял про себя Роман, все сильнее и сильнее сжимая рукой левую грудь.

«Вырвать», — прошептал он и тут же почувствовал, как его ладонь погружается в грудную клетку. Глубже, еще глубже. И вот наконец она нащупала что-то скользкое и пульсирующее. Сердце. Было совершенно не больно. Он сжал пальцы, пытаясь вцепиться в скользкую плоть. Плоть под пальцами скользила и перекатывалась упругими волнами. В какой-то момент ему показалось, что упругий комок накрепко зажат в кулаке.

Деримович сделал резкий рывок, и его кисть легко вылетела из груди.

С нее что-то свисало. Неужели артерии? Нет, трубка, которую он принял за сосуд, стала утончаться и сползать вниз. Это не артерия, с чего бы ей шевелиться самой по себе. Кисть его разбухла. В ней что-то билось — гибкое и сильное. Неужели оно продолжает жить вне тела? Его сердце. И как без сердца быть ему? Или не быть? Вот…

Все… Он не смог больше удерживать прущую из ладони силу и приоткрыл кулак. Между большим и указательным пальцем показался какой-то черный вырост… Еще мгновение — и вырост взвился вверх, оказавшись…

Оказавшись головой слепого змея. В глазах у Ромки потемнело, он почувствовал, что ноги не держат его. И ноги его действительно не держали, как не держал его и земляной кокон. Он стал сползать вниз, грозя безвозвратно утечь в темные глубины недр. Но тут рука Данко подхватила его. Деримович открыл глаза. Он все еще был жив. И к своему удивлению, мог двигаться.

«Вложи в того, кто без него. Кто тьмой объят, но не умеет спать, желая света в пустоте опять», — вспомнил Роман и крепче сжал пытавшегося сбежать змея.

— Ты умеешь спать? — спросил он Данко.

— Нет, светить умею, — ответил бессердечный гигант и, ехидно усмехнувшись, сделал уточнение: — До дней последних донца.

— Тогда бери! — обретя уверенность человека, идущего на отчаянный шаг, сказал Ромка и буквально вонзил руку со змеем в зияющую на груди Данко дыру. — И веди, — уже спокойно приказал он, прочитав покорность на лице этого доморощенного светоносца.

— Веду, — смиренно согласился гигант и, воздев вверх руку с горящим сердцем, двинулся в бархатную пурпурную глубь.

Платон греб размеренно, удерживая дыхательный ритм и стараясь не тратить силы на волнение. Хотя волноваться было от чего. Вода. Холодная и какая-то плотная в эту лунную ночь. Не пускает, держит, как за грудки малыша его заботливая, но строгая мать, приучающая младенца к большой воде. А тут еще течением сносит. Какой же дурень решил прикрыть заплывом Большие Овулярии? Ну, взяли бы футбол какой-нибудь сочинили. Такой, скажем: сборная глобальных паразитов против суверенных сосальщиков. Или вообще ничего сочинять не надо. Вот строители горы — собираются себе в удовольствие, в гольф-теннис играют, в спа отдыхают, лясы точат, бармы бормочут. И никакого прикрытия. Ну, строят они гору, и то не каменную, а символическую. А то, что тявкают на них антиглобалисты всякие, — тоже хорошо: немного площадных зрелищ и глобалистам не помешает.

Его мысли прервал чей-то голос, исторгнувший во тьму то ли вопль, то ли проклятие, то ли простое удивление. Странный длинный слог «воо» понесся над мелкой волной. Платон вздрогнул и, стараясь не думать о том, что спасателей здесь нет, стал работать руками с удвоенной мощью. «Вооо!» — вновь принесла река, но на сей раз с продолжением «…лга». Вот оно что — кто-то решил подбодрить себя песней.

«…Воолга, ма-ать родна-я, Воолга…» — Не закончив двустишия, голос оборвался, послышался кашель, а затем громкое бульканье. Вслед за этими тревожными звуками по воде беспорядочно забили чьи-то руки.

«Руку! Руку!» — перемежаясь с бульканьем, разливался над рекой призыв о помощи.

Платон набрал воздуху и, погрузив голову в воду, сделал около десятка мощных гребков кролем. Еще одного глотка хватило на восемь, а когда он вынырнул и вновь продолжил плавание брассом, над рекой слышались только тихие всплески неумелых пловцов.

В какой-то момент ему показалось, что его левая нога одеревенела и совсем не двигается. От возможной катастрофы сердце Онилина застучало сильнее, а тут еще он почувствовал, как сзади на него накатила одинокая волна, какая может быть от всплывшего дельфина, акулы или другой крупной рыбы. Он почему-то подумал о Нетупе с его кусающим за мудя судаком. Вспомнил верткое мускулистое тело локапалы, его нагловатую усмешку и внутренне сжался, ожидая самого… неожиданного.

Пронесло. Не судак с мудаком — лысый череп Ширяйло.

— Сус-лик, — с шумным выдохом сказал он, повернувшись к Онилину, — ла-асты того… склеил, — и, не дожидаясь ответа, погреб дальше, периодично погружая свою килеобразную голову в воду.

Платон, проводив этот торпедный катер завистливым взглядом, подумал еще и о том, что активы его недососка стремительно увеличиваются.

Хорошо бы не за счет его собственных.

— Ну, вот и пришли, — сказал светоносец, повернув к Деримовичу голову.

Ромка оглядел вставшую перед ними вполне отчетливую серую стену. Никаких просветов и дверей во внешний мир в ней не было. Стена бугрилась какими-то формами, в которых можно было узнать отдельные фигуры людей, части оружия, волну окаменевшего знамени. Все люди почему-то выступали из стены спинами, торчащими ногами и локтями. Картина выглядела барельефом спятившего художника, который решил изобразить батальную сцену с тыла. К несчастью, никакого намека на выход в ней не содержалось.

— А выход? — спросил Ромка, подходя поближе.

— Выход есть, — невозмутимо ответил Данко и наполовину вошел в стену. Рука с сердцем также пропала в сером рельефе, отчего стало темно как в преисподней. Только почему «как». Это место и было самой настоящей преисподней. Ромка кинулся вслед за Данко, но с третьего шага уперся в стену, разбив до крови лоб.

— Черт, опять забыл, — услышал Деримович, ощупывая ссадину на лбу.