— Прекрасно, кандидат, — подбодрил он Деримовича, — а теперь ваше последнее слово перед вынесением приговора.

— Принять любой, мессир.

— Есть ли что сообщить, добавить или возразить у представителей защиты и обвинения?

— Нет, мессир, — поспешил сказать обвинитель.

— Ничего, мессир, — продублировал слова оппонента Платон, видя, что дело фактически решенное, а Млечная зовет уже так, что внутри у него все зудит от нетерпения.

— Превосходно, время выбирать, — наконец-то председатель озвучил долгожданную фразу.

Последнее предложение Сокрытого было воспринято как сигнал начала завершающего действа — вынесения судебного решения по делу подсудимого Деримовича.

На одной чаше весов Маат уже стояла канопа, в которую должны были поместить сердце подсудимого, чтобы уравновесить его правдой двух истин. Что, скажите, лучше сердца может выразить тяжесть содеянного им на жизненном пути? Но как взвесить его, не вынимая из грудной клетки? Или это метафора, и на весах Маат должно появиться не сердце, а заменяющая его тяжесть? Камень?

Пока он размышлял о технике окончательного взвешивания, одна из Исидор сняла канопу с весов и подошла с ней к Сиси. Сиси приняла канопу из рук помощницы и направилась к Деримовичу. Роман, глядя на мощные руки Аст, весь напрягся в ожидании финальной засады, но Сиси, кажется, была настроена миролюбиво.

Относительно миролюбиво.

Подойдя к Роману, одной рукой она поднесла канопу к его рту, а второй быстро наклонила ему голову. От резкого движения у Деримовича потемнело в глазах. И в этот секундный блэкаут что-то упругое и скользкое выскочило у него изо рта прямо в подставленную канопу.

Сиси передала сосуд стоявшей наготове жрице, и та вернула его на весы.

Теперь все было готово к взвешиванию.

И снова под сводами Храама раздался мощный зов рога, и вместе с этим звуком сидевшие на спинках кресел соколы, которые были настолько неподвижны, что Платон принял их за резные украшения, сорвались со своих мест и, подхватив лежащие перед арканархами перья, полетели к весам. Бросив перья на весы, соколы вернулись на место.

Весы не шелохнулись. Чаша с сердцем как была внизу, так там и оставалась, хотя перьев было отдано много.

Теперь ничто, даже хлопанье птичьих крыльев, не нарушало тишины Храама.

Недоуменной тишины. Что же такого неслыханного должен был совершить кандидат, что все его заслуги на пути к Лону Дающей не могли перевесить тяжести его сердца? Что-то зловещее, темное и беспокойное было разлито в воздухе Храама. Неужели этого выдающегося кандидата, прошедшего все преграды тридевятого пути, ждет судьба олигофрена? А если сломались весы Маат? Нет, это еще хуже, ведь не зная баланса двух истин, никому уже не снискать благосклонности Дающей.

Но чудеса на сегодня не закончились. И все присутствующие стали свидетелями еще одного. Не знали хроники Братства такого, чтобы сам Сокрытый выразил свою волю. Но сегодня он ее проявил: крылатый, увенчанный змеями диск, что сиял над его невидимой головой, неожиданно слетел со своего места и уронил в правую чашу еще одно, главное перо.

— Нема! — разнеслось по залу, сопровожденное изумленным охом.

Только весы не переменили положения.

Все. Больше резервов не было. Это конец.

Председатель сейчас должен позвать териархов и отвести неудачливого кандидата в сосунки к брату экзекутору, чтобы тот надел ему на голову «казан Мамая».

Но председатель чего-то ждал. Случись эта нелепая казнь, и слухи о неправедном суде Братства распространились бы столь быстро, что уже очень скоро пришлось бы задуматься о том, кем пополнять его ряды.

И Сокрытый не ошибся. Сама беспристрастная Маат пошла сегодня на очевидное нарушение всех установлений Братства: поднеся свою божественную руку к голове, она выдернула из своих волос черное перо и бросила его в чашу. Никто не отважился выразить протест — выбор Маат выше буквы Устава.

Полумесяц у ее ног качнулся и пришел в движение.

Правда восторжествовала.

— Приветствуем вошедшего, чтим досточтимого — брата Амора Хана Пердурабо, — разнесся под сводами ликующий голос Сокрытого.

— Нема! Нема! Нема! — отозвался хор голосов.

К бывшему Ромке Наху, а ныне Амору Хану, действительному олеарху, сосунку высшего сосунства, брату Пердурабо, гельманту-сотеру выстроилась очередь из напутствующих его братьев.

Первым поцелуй напутствия в «клубок пробуждения», а именно так называлось в Братстве СОС основание позвоночника, где, по преданию, обитала женская часть сосунка — змея Кундала, осуществил сам Сокрытый. Его, конечно, никто не мог видеть, но след в виде красного пятнышка — мишень для всех остальных «братских» губ — он оставил. Следующим шел Красный Щит. Он не только приложил губы к развилке Аморовой «Y», но и успел игриво ущипнуть невидимой рукой снисходительно улыбнувшуюся Сиси, в то время как сам вновь испеченный и досточтимый брат Пердурабо поимел возможность изучать тыловые части своих божественных поводырш, которые были настолько великолепны, насколько и пугающи своими мощными объемами.

За арканархами потянулись и все остальные истинные адельфы, то есть те, кто имел право на купание в Млечной. Все купальщики, помимо выражения своей любви ко вновь обретенному брату через поцелуй чести, также складывали у его ног свои только что подписанные и заверенные Храамовым нотариусом Акты доверительного управления активами.

Последним в соответствии с Уставом и уложениями напутствовал своего бывшего протеже его мистагог, учитель и друг, а отныне и возлюбленный брат Платон Онилин.

Какое-то странное волнение охватило его, когда он бросил скрепленные в скоросшиватель уставные документы контролируемых им фирм и Акт законной и временной их передачи бенефициару Деримовичу.

Оглядев расцарапанную спину брата Пердурабо, приложившись к его разгоряченному копчику, Онилин почему-то подумал, что вот так, на дружеской, да что там на дружеской, теперь и на братской ноге, — это в последний раз. Острый край щемящей тоски буквально впился ему в горло, лишая дара речи, но Платон, подавив спазм, глядя в щель между белой и шоколадной грудью, в которой исчезала голова Деримовича, сказал:

— Ты, если что, брат… — употребив слово «брат», он по привычке осекся, и вот эта инерция и то, что теперь «брат» абсолютно законен в обращении, — все это почему-то снова настроило его на трагический лад. Его голос даже предательски сорвался, когда он обращал к спине Амора Хана свою мещанскую, если не сказать хлестче, «лошиную» просьбу: — Ты уж там… в общем, присмотри за моими… Ладно, брат…

— Как сосало ляжет, брат Онилин, — степенно ушел от обязательств бывший Ромка Нах и проскользнул по ту сторону сестер.

Церемонии в Храаме были закончены, и процессия, возглавляемая Маат, двинулась к гатам молочной реки.

Все заметно волновались. Ведь кто-то из тридцати двух сосунков сегодня навсегда останется в объятиях Дающей, а его место, принимая на себя активы ушедшего и заботу о «молочной» вдове избранника с щенками-сиротами, займет вновь испеченный брат Пердурабо.

Проходя мимо купальни, Платон увидел впавшего в детскую эйфорию от целительного молока третьего ЕБНа, который был не лучше, не хуже предыдущих, разве что этот меньше пил и все время хныкал по своим утраченным в ходе посвящения в ЕБНство пальцам. А ведь он еще не знал, что и с этими отростками прощаться придется. Главное, опять бы руки не перепутали. Телевизионщикам потом один геморрой кадры зеркалить — всегда что-нибудь да забудут. А там слухи не преминут раскинуться: двойника, двойника предъявляют, а ЕБНа семья на цепь посадила.

Процессия остановилась. ЕБН, почувствовав на себе внимание, вначале присел на корточки, но потом как-то по-юношески легко выпрямился в полный рост.

— И ча??? — спросил он в привычном регистре, разглядывая через свинячьи даже на мониторе глазки свежую, еще розоватую левую кисть.