Никто ему и не думал отвечать. Два териарха в обязательных масках, которых допускали до берега Млечной вместе с ЕБНом, схватили своего патрона и, ударив сзади по сухожилиям в коленном узле, привели безответного наместника в коленопреклонную позу.

ЕБН начал выть, но тут один из териархов выкатил ширу и воткнул ее прямо в мощный загривок Единого Безответного Наместника.

— Цыц! Руку, быстро! — сказал он, сойдясь с наместником шлем к шлему и глядя своими камерами в бесстыжие матрицы скандального подопечного.

ЕБН выложил свою руку и стал грозно сопеть. А когда к нему в окружении самого Красного Щита и других строителей горы подошел вновь испеченный сосунок, он сразу узнал его.

— Ромочка! — вскричал он. — Ромочка!

Арканархи переглянулись. Что это, программный сбой, диверсия или обычное распиздяйство[287] — досточтимого брата оставить на том же уровне представления, как какого-нибудь декапрота?

Но глядя на взволнованную реку, которая, если не выдать ей жениха, может натворить такого, что пятипалый ЕБН покажется детской забавой, высший состав сосунства решил оставить разбор полетов до окончания Овулярий.

Кто-то протянул Хану Пердурабо уже знакомый ему нож. ЕБН вскрикнул и попытался спрятать руку, но двое териархов были начеку. Заготовка трепальца, розовая пятерня, была надежно зафиксирована ими на специальном возвышении, а рядом лежала фотография того, что должно получиться в результате нехитрой операции.

— Ромочка, ты, что это, панимаишь! — ЕБН перешел на высокий фальцет, который раздражал и по ту сторону «⨀», но здесь, у самого Лона Дающей, у священной Белой реки, это… это было невыносимо для вновь испеченного и уже закаленного огнем устыжения верного адельфа Млечной.

Не исключено, что не гордыни ради, а по зову Ея досточтимый брат Амор Хан Пердурабо и совершил свой невообразимый поступок. Поступок адельфа, вставшего по ту сторону правил.

Он подошел к вопящему ЕБНу и, глядя ему прямо в глаза, взял его за подбородок. Потом подкинул в руке кривой нож и, перехватив его так, что длинное лезвие теперь выходило из сжатого кулака вниз, точным ударом вонзил его в ЕБНа на манер римских гладиаторов — через ключичную дельту прямо в сердце…

Нож оказался достаточно длинным.

Так и не дождался ЕБН фирменной стигмы первого президента — тараща из дисплея свои маленькие свирепые глазки, с возгласом «шта?» он уронил голову на стол и больше ее не поднимал.

Арканархи, закивав своими птичьими и звериными головами, стали задавать друг другу один и тот же риторический, впрочем, в равной мере и исторический вопрос: «А что, может, и правда, пора?»

— Действительно, пора, — услышал Платон знакомый голос, немного искаженный плотно надетым на голову шлемом. — Давно об этом говорю.

Он повернулся на звук и увидел на плоском экране шлема глумливые и вызывающе наглые даже в компьютерном изображении глаза Буратины-Нетупа.

Совсем не такие, как у его почившего папы Карлы, расточительно, безрассудно злые. Нет, глаза Нетупа были другими, совсем другими.

ЕБН так и продолжал стоять на коленях, склонив голову на стол, ставший для него плахой. А по белому мрамору уже вовсю бежали красные ручейки и, добежав до края, по боковым граням стекали в мелкую заводь, образуя странные фигуры в перламутровом молоке.

«Кровь с молоком, молоко с киселем», — сказал про себя Онилин, вспомнив, что примерно так, только с безумной вспышкой алого цвета, выглядит жажда Дающей.

Он не стал ничего отвечать оборзевшему Нетупу.

Не поймет.

И ни к чему это — перед заплывом нервы трепать.

Спокойным и величественным надо входить в Млечную.

Без душевной смуты и дребезга мелких проблем.

Так, словно входишь в нее последний раз.

Еще не оттолкнувшись от ступеней величественных гат, Платон понял, сколько страсти заключено в Млечных водах сегодня. Нет, она не бросалась на берег крутыми волнами, не кипела бурунами, рассыпаясь в кокетливых брызгах. Что-то беспредельно мощное, заполоняющее всю ее ширь и глубь и простирающееся в те неведомые инфернальные бездны, откуда брала она свое начало, втягивало в себя кандидатов-пловцов. Обычно изобильная всеми эйдосами Земли, сегодня Млечная являла своему суженому единственную форму — белой невестой текла в этот час Зовущая. Но сколько же их было, этих невест, в ее речном теле! Мириады нежных дев обволакивали сегодня пловцов, удерживая их своими телами на плаву, лаская их своими руками, касаясь ногами, животами, упругими спинами и сильными плечами. Невозможно описать ощущения заплывшего в Млечную — бесполезно рассказывать об изначальном рае изобильной реки.

Платон оттолкнулся от ступеней и сразу всем телом ощутил непередаваемую нежность Дающей, которая окружила его телами юных дев, составлявших естество воды: от крошечных Дюймовочек до не соизмеримых с ним великанш. Находясь в состоянии небывалой эйфории, он сделал несколько шумных ребячливых гребков кролем, чтобы ощутить и увидеть небывалое чудо, — когда то, что с виду кажется водой, на самом деле оказывается сотнями умелых пловчих, настолько предупредительно и слаженно двигающихся, что одни поддерживают его своими ягодицами и ногами, другие обволакивают подрагивающими персями и животами, третьи разбегаются от плюхнувшейся в белую воду руки, четвертые подставляют плечи под его гребки, пятые, огромные, держат на своих исполинских спинах предыдущих, а шестые, совсем крошечные, проскальзывают между пальцев.

Он перевернулся на спину, чтобы ощутить легкое скольжение по спине шелковистой плоти, быстрые движения оценивающих рук, колебания гибких спин, легкие удары пяток. Сильно закинув руку за голову, он сделал под собой мощный гребок и вытолкнул на поверхность целый рой Дюймовочек, мал мала меньше. А потом в мягком свете, которым светилась каждая капля Млечной, он разглядел, как выброшенный им вверх водяной шар разлетался во все стороны милыми ныряльщицами. Звонкими колокольцами звенел смех крошечных ундин, они кувыркались в воздухе и уходили обратно в свою стихию, игриво вытаскивая наружу зазевавшихся подруг.

Пловцы-адельфы шли довольно ровно, большинство брассом, предпочитая ровное наслаждение веселым играм. И вряд ли кто-нибудь из сосунков думал о том, что не доплывет до мерцавшего вдали розовым светом кисельного берега. Все страхи, интриги, мысли о дезертирстве остались позади. Стихия чистой, изначальной и давно потерянной по ту сторону «⨀» любви поглощала их полностью, не оставляя никакой возможности схитрить или слукавить.

Миру — преходящее. Млечной — вечное.

Нема.

Незаметно братья приблизились к Лону. Это был тот завиток Млечной, в которую входил отраженный свет Озаров, являя потрясенным зрителям своего рода безопасный секс Силы и Слова. Эта алхимическая свадьба даже в кондоме отражения поддерживала земное существование, выбрасывая наружу все многообразие форм, но при этом не давая полноты любви и обладания ни Силе, ни Слову.

Из-за невозможности зачать от псевдопартнера космическое дитя и случались Овулярии у Млечной.

Платон набрал в рот воздуха и погрузился в Нее целиком. Ему хотелось посмотреть на главное таинство земли: ее живительную ось, которая сейчас светилась в черной дыре голубой плазмой, закручивая вокруг себя целые дивизии прекрасных нереид.

Зрелище его так захватило, что он чуть не хлебнул млечных вод. Для гельмантов летальных.

Вынырнув на поверхность, он заметил, как одна из Дюймовочек реки, которую он едва не проглотил, оттолкнулась от его подбородка и, крутанув у виска пальцем, в красивом прыжке ушла в свою стихию.

Перевернувшись на спину, Платон стал рассматривать удаляющийся берег с оставшимся на нем его бывшим протеже, а теперь… Теперь он и представить себе не мог, какое место в Пирамиде Дающей займет его недососок. Судя по надменности и вниманию арканархов, высокое. Или очень высокое. Неожиданно он стал вспоминать пророчество об олеархе-Пане, том, «кто исходит из Самы в яме зашедшего Ра, город Сары проходит, к персям царевым восходит, чтобы силою песьей звезды, в дельту Звездной Ханны войти».