Облако над Деримовичем сгустилось и приняло веретенообразную форму, потом в нем появились перетяжки, от которых стали расти дополнительные веретенца. Из-за ярчайшего света облако сияло точно ядерный гриб, и вдруг в одно мгновение сияние прекратилось — туман сгустился до такой степени, что стал преградой свету. И через несколько секунд все смогли разглядеть, что из себя представляла эта преграда: на кандидате лицом к лицу лежала белая девушка — живой щит, спасший его от огня устыжения.

Что должны были чувствовать терафимы павших героев, глядя с высоты купола на хрупкую фигурку Анны, покрывшую супостата? Какой ненавистью должны были пылать их глазницы, чтобы… Чтобы жечь эти белые ягодицы, острые лопатки, нежные стопы? Нет такой ненависти, нет мщения такого, чтобы не красного жениха устыжать до полного сгорания, а невинную белую невесту его, милость Божжию.

Все было кончено. Купол проиграл, и вначале единицы, потом десятки, сотни, тысячи глаз стали отводить свои лучи от алтаря, отчего карательная линза постепенно теряла фокус: буквально несколько секунд, и уже ничто не напоминало о страшном испытании. Ничто, если не брать во внимание взявшуюся буквально из ниоткуда, но вполне осязаемо лежащую на Деримовиче Анну-спасительницу.

— Хан Пердурабо, — раздался голос Председателя.

Деримович открыл глаза и, увидев прямо перед собой лицо своей Анны, расплел руки на груди и обнял девушку. Неожиданно легко, как будто его невеста все еще была соткана из дыма, он сел, при этом Анна каким-то змеиным движением сумела перебросить вытянутые ноги за спину жениха и соединить их в замке. Даже издалека было видно, что она обвивала его так плотно, что Ромка и Анна стали представляться одним целым — нераздельными близнецами. Хотя, когда недососок поднялся, на ум Платону пришло другое сравнение: Хан и Ханна теперь казались ему не сросшимися близнецами, а сцепившимися в любовном объятии стрекозами или мухами.

Анна, небольшая, просто крохотная в сравнении с его покровительницами Сиси и Нефти, сидя у него на бедрах, преданно глядела на своего кумира, не собираясь, по всей видимости, ни слезать, ни испаряться.

— Да, мессир, — пытаясь выглянуть из-за головы новоявленной возлюбленной, сказал кандидат, приняв обращение на свой счет.

Он сделал шаг вперед по направлению к Суду и остановился в нерешительности, осознав, что его Ханна повернута к Высшей Коллегии своим прекрасным, точеным, почти мраморным, но все же задом. Он постарался прикрыть ее белые ягодицы руками, но жест вряд ли бы смотрелся пристойнее невинной наготы. И тут ему на помощь пришел сам Сокрытый.

— Продолжайте, кандидат, не стесняйтесь, видеть Ханну — высшее наслаждение.

— Мессир, — произнес Деримович, пытаясь сдвинуть, хотя и безуспешно, высшее наслаждение в сторону, — мессир… — и замялся, не зная, как выразить переполнившие его чувства.

— Продолжайте, кандидат, — мягким благожелательным голосом поощрил его председатель.

— Мессир, это я?.. Я вынес этот страшный огонь? И я не сгорел, мессир? — Ромка явно не находил слов для того, чтобы передать ощущения от своего второго рождения, да еще и с обвившей его шею близняшкой. — Я это я, мессир?

— Ну, пока мы видим, что вы не огонь вынесли, кандидат, а вполне себе Ханну, — пошутил председатель, и Ромка услышал, как среди присутствующих раздались сальные смешки, — но тем не менее вы получаете титул «господин все выносящий». — Смех перерос в хохот. — Что очень неплохо — и в контексте, только что отмеченном уважаемым собранием, и в том, скажем так, штатном, что призван отметить истинную стойкость адельфа в любых испытаниях… — председатель замедлил речь, дожидаясь полной тишины, и когда она стала звенящей, продолжил в более официальном ключе. — Повернитесь же, кандидат, чтобы званые, избранные и допущенные могли лицезреть нового брата в объятиях своей несокрушимой «милости», Ханны-защитницы, невесты-воительницы… Брата Амора Хана Пердурабо призываем стать лицом к досточтимому собранию.

— Но такой есть у нас, брат Пердурабо. Анарх Алистер[285] в отсеке любомудров сидит, — раздался голос из правого крыла присутствия.

— Алистер Пердурабо — самозванец, досточтимые братья, и принят он был без Высшего Суда Верховной Коллегии, а по обряду сомнительной консистории Ордена Восточного Храма, уложения которого не только не получили должной конфирмации в старшем раскладе наблюдательного совета непреложных арканархов, но и не привели к сколь-нибудь значимому консенсусу во всей фратрии.

Зал одобрительно загудел, а кто-то нашел речь председателя достойной наивысшего принятого и уложенного одобрения:

— Нема! Нема! — тут и там раздавались выкрики призываемой благодати, пока их не оборвал низкий звук, какой обычно издают большие полые рога горных баранов.

Платон смотрел на возрожденного в огне недососка и недоумевал: ужель тот самый Деримович, что днем ранее улыбался невинной улыбкой комсомольского дегенерата, преданно заглядывая в глаза и мямля «дядь Борь»?

А сейчас, надо же, Амор Хан Пердурабо! Такому и активы не жалко передать! Хотя о чем это он, какие активы! И вернуться он обещал в солнечный Лугдунум к ненаглядной своей Анели.

Бывший Ромка Нах, а теперь без пяти минут брат Амор Хан Пердурабо-Деримович, подошел к месту окончательной конфирмации, которой должна завершиться метаморфоза недососка в полноценного олеарха-гельманта. Ханна, вращая по сторонам аккуратной головкой, все еще восседала на чреслах Деримовича, чем укрепляла подозрения присутствующих в том, что не просто так она угнездилась — слишком уж блаженно улыбался кандидат — в точности как сцепленные со своими шакти бодхисатвы на буддийских танках[286] северных толков.

Испытания неофита были позади. Оставались сущие формальности: голосование Верховного Совета, «взвешивание» кандидата на весах правды и вынесение окончательного решения самой Маат.

Обычно бесстрастная, она сейчас чему-то улыбалась. Возможно, подрагивающая при ходьбе попка Ромкиной шакти приводила ее в умиление, возможно, яркий контраст в среде его покровительниц: от миниатюрной Ханны до атлантоподобных сестриц Озара, но богиня Правды была явно не в протокольном настроении.

— Кандидат Деримович, — успокаивающим, полным благозвучия голосом обратилась к Ромке Маат.

— Внимаю… — протянул в нерешительности дважды-рожденный Хан и стал оглядываться по сторонам в поисках подсказки титула главной весовщицы Храама.

— Мэм, просто мэм, — подсказала сама Маат и улыбнулась вполне доброжелательно.

— Внимаю, мэм, — завершил Деримович свои уверения.

— Ваша милость, кандидат, она с вами, — в улыбке Маат было столько открытости и правды, что Платону, глядя на нее, хотелось заплакать от счастья. — Но совсем не обязательно ею пробивать дорогу, — продолжала говорить вершительница судеб, в то время как Ромка пытался оторвать от себя намертво вцепившуюся в него девчонку. — И пытаться избавиться от нее таким способом — пустая трата времени, — продолжала наставлять кандидата Маат, — прижмите ее к себе крепче, и да пребудет она с вами, наш… друг.

Ромка послушался совета и, обняв за плечи Ханну, с силой прижал ее к себе. Милость кандидата, а вслед за нею и сам кандидат издали сладострастный стон, похожий на утробные звуки оргазма, и висевшая на Романе девушка впиталась в него, как вода в губку.

От неожиданной потери вид у подсудимого был до крайности растерянный, но он быстро стянул чувства в кулак и твердым голосом уведомил Высочайший Суд и все остальное присутствие Храама:

— Я готов, мэм. Всегда готов.

— Мессир, — неожиданно вернулся в разговор председатель.

— Всегда готов, мессир, — сказал Ромка, и на его лице явно читалась надежда на продолжение диалога с Маат, а не с колючим председателем Высшего Суда.

Но его надежды не оправдались: Маат, как и раньше, теперь только отстраненно улыбалась, покачивая ногой серповидное коромысло весов, в то время как ведение суда вновь отошло к председателю.