В ушах медленно и ровно стучало, а грудь поднималась и опускалась отдельно от дыхания. Он не чувствовал свое тело целиком, а воспринимал его как набор отдельных неважных кусочков, каждый из которых давал о себе знать.

– Давай, Макдью, – услышал он голос Моррисона возле уха. – Приподними голову и выпей.

В нос сильно ударил запах виски; он попытался отвернуться.

– Мне не надо.

– Надо, – с непоколебимой уверенностью проговорил Моррисон: как и все знахари, целители и прочие доктора, он твердо знал, что гораздо лучше понимает, что нужно пациентам, а что нет.

Для спора не было ни сил, ни желания, потому он поднял дрожащую от слабости голову, открыл рот и отпил маленький глоток виски.

К разнообразным ощущениям в организме добавилось и влияние виски. Стало жечь в горле, печь в желудке, щипать где-то в носу и кружиться в голове, что свидетельствовало о том, что он выпил слишком много и слишком быстро.

– Ну еще чуть-чуть, давай? – принялся хлопотать над ним Моррисон. – Отлично, молодец. Получше теперь, правда?

Моррисон без конца бормотал что-то утешительно и постоянно старался стоять так, чтобы загораживать Фрэзеру своим полным телом обзор большей части камеры. Из большого окна дуло, но воздух вокруг волновался явно не только из-за сквозняка.

– Как твоя спина? Уже к завтрашнему дню раны затянутся, только тебе придется шевелиться поменьше и ходить осторожнее, но это же ненадолго, да и мне кажется, что не так уж все плохо, как могло быть. Но, конечно, тебе не повредит еще выпивка.

И крепко прижал к его рту чашу из рога.

Моррисон никогда не был болтуном, но сейчас он не закрывал рта и говорил много, громко и ни о чем, что наводило на размышления. Фрэзер попытался приподняться, чтобы понять, что случилось, но Моррисон с силой опустил его на лежанку.

– Тихо, Макдью, лежи, – шепнул он. – Ты все равно не сможешь это прекратить.

Из дальнего угла камеры неслись какие-то странные звуки (то, от чего пытался оградить его Моррисон): стуки, перетаскивание чего-то большого, ровные глухие удары, тяжелое дыхание и тихие стоны.

Били юного Энгюса Маккензи. Фрэзер с усилием попытался подняться, но тело вспыхнуло от боли, голова закружилась, и он упал обратно, при этом Моррисон вновь схватил его на плечи, заставляя оставаться на месте.

– Лежи, Макдью, – властно и в то же время примирительно сказал он.

У Фрэзера опять закружилась голова, и он больше не пытался встать; к тому же он осознал правоту Моррисона: ему это не остановить.

Он неподвижно лежал с закрытыми глазами и ждал, когда утихнут звуки. Интересно, кто затеял эту расправу? Вероятнее всего, Синклер, но, кажется, в этом наверняка приняли участие и Хейс с Линдси.

Скорее всего, они не могли поступить иначе, так же, как не мог он или Моррисон. Все выполняют то, для чего появились на свет. Кто-то лечит, кто-то убивает.

Стуки и шаги, раздавалось лишь чье-то тяжелое сопение. Джейми несколько расслабился и, когда Моррисон снял с него припарки и осторожно убрал со спины остававшуюся влагу, даже не шевельнулся. Вскоре на него повеяло нежданным холодом из окна, и Джейми стиснул зубы, чтобы не крикнуть. Сегодня его рот заткнули кляпом; это было правильно, потому что когда-то, когда его пороли впервые, он, пытаясь не кричать, чуть не откусил себе губу.

К его рту кто-то поднес кружку с виски, однако он отвернулся, и кружка быстро исчезла. Ее с радостью примут другие. Скорее всего, ирландец Миллиган.

Одни любят выпить, другие ненавидят. Одни любят женщин, другие…

Он вздохнул и чуть шевельнулся, ощутив под собой жесткость досок койки. Моррисон прикрыл его одеялом и ушел. Он был вымотан и разбит, но из дальних уголков сознания уже выплыли некоторые мысли.

Моррисон унес свечу, и теперь она светила в дальнем углу камеры. Возле источника света кучно сидели узники; в слабом свете они казались безликими черными фигурами, обрамленными золотыми лучами, как святые в старинных книгах.

Интересно, откуда берутся дары, определяющие человеческую натуру? От Бога? Это напоминает схождение Заступника и свет, сошедший на апостолов? В материнской гостиной висела картина на библейский сюжет: сияющие пламенем апостолы сами растеряны, изумлены и испуганы тем, что с ними произошло, и похожи на восковые свечи, зажженные для пира.

Улыбаясь воспоминанию, он закрыл глаза, и перед глазами запрыгали огоньки от горящей свечи.

Клэр, его Клэр, знала, что послало ее к нему; она попала в жизнь, явно не предназначенную для нее. И несмотря ни на что, она знала, что делать и что суждено делать. Совсем не каждому это дано – осознать свой дар.

Рядом послышались осторожные шаги, и он открыл глаза. Увидел рядом с собой лишь темный силуэт, но сразу понял, кто это.

– Ты как, Энгюс? – негромко спросил он по-гэльски.

– Я… да. Но вы… сэр, я хочу сказать… я… мне так жаль…

Джейми дружески пожал его руку.

– Со мной все хорошо, – сказал он. – Приляг, Энгюс, и отдохни.

Молодой человек склонился и поцеловал его руку.

– Можно мне побыть рядом с вами, сэр?

Рука была страшно тяжела, но он сумел ее поднять и возложить на голову парнишки. Вскоре рука упала, но он почувствовал, что Энгюс успокоился: его прикосновение сделало свое доброе дело.

Он родился вождем, но ему пришлось смириться и достойно испить до дна горькую чашу. Но каково человеку, не предназначенному для той участи, для которой был рожден? Скажем, Джону Грею или Карлу Стюарту.

Впервые за десять лет он смог найти в себе силы и простить слабого человека, некогда бывшего ему другом. Наконец-то он, много раз плативший столько, сколько требовал его дар, смог осознать тяжесть участи того, кто оказался королем по рождению, но не по сути и призванию.

Рядом с ним, прислонясь к стене, сидел Энгюс Маккензи и тихо спал, завернувшись в одеяло и опустив голову на колени. Фрэзера тоже стал понемногу одолевать сон, суливший соединение разбитых частей его некогда цельной натуры, и он понял, что проснется поутру, вновь обретя целостность – но не исцелив еще все телесные потери.

И сразу же появилось облегчение: теперь он избавлен от многих забот и невзгод, прежде всего от непомерного груза ответственности, от необходимости единолично решать все. Одновременно с возможностью поддаться искушению исчезло и оно само, но главное, что исчезло, возможно навсегда, это гнев.

«В общем, – подумал он через густеющий туман, – Джон Грей вернул мне мою судьбу и лишь за это одно заслужил благодарность».

Инвернесс, 2 июня 1968 года

Утром в кабинет зашел Роджер и обнаружил, что Клэр, свернувшись, как кошка, спит на диване под пледом. На полу валялись документы, которые выпали из папки. Из больших французских окон в кабинет лился свет, но Клэр спряталась за высокой спинкой дивана, и лучи не добирались до ее лица. Лишь один солнечный зайчик пробрался сквозь пыльную бархатную обивку и играл в локонах.

«У нее не лицо, а просто зеркало», – подумал молодой историк о Клэр.

У нее была такая белая кожа, что голубые жилки светились на висках и на шее, а профиль казался вырезанным из слоновой кости.

Плед сполз с плеч, и стало видно, что она спит, прижав к груди руку, в которой держит помятый лист. Роджер бережно приподнял руку и вынул бумагу, не разбудив Клэр. Ее тяжелая рука была удивительно теплой и нежной.

Он сразу выхватил глазами имя: Роджер знал, что она его отыщет.

– Джеймс Маккензи Фрэзер, – шепнул он и перевел взгляд с листка на спавшую женщину.

Ее ушную раковину тронул солнечный луч; Клэр шевельнулась, отвернулась и опять уснула.

– Не знаю, каким ты был, дружище, – обратился Роджер к призрачному шотландцу, – но коли она тебе досталась, то наверняка был парнем что надо.

Роджер тихонько поднял плед на плечи Клэр, опустил жалюзи и, опустившись на корточки, собрал документы из папки Ардсмьюира. Ардсмьюир. Даже если в этих записях и не описана дальнейшая судьба Джейми Фрэзера, что-то о нем наверняка обнаружится в архивах тюрем из других частей страны. Возможно, понадобится ехать в Хайленд или в Лондон, но, по крайней мере, понятно, как действовать дальше.