Грей потянулся к слону на ферзевом фланге, и голубой камень в его перстне предостерегающе вспыхнул.

«Это плохо, Гектор? – подумал он. – То, что я могу полюбить человека, который, возможно, убил тебя?»

А вдруг это способ исправить прошедшее, уврачевать раны, полученные ими обоими при Каллодене?

Слон мягко встал на нужную клетку, рука Грея, будто бы сама по себе, словно она обладала собственной волей, легла поверх кисти Фрэзера.

Кисть была теплая – такая теплая! – но твердая и неподвижная, как мрамор. Неподвижным казалось все вокруг, лишь отражались огоньки в хересе. Грей поднял глаза и встретил взгляд шотландца.

– Уберите руку с моей, – очень тихо сказал ему Фрэзер. – Иначе я вас убью.

Ни рука под ладонью Грея, ни лицо узника не дрогнули, однако Джон Грей всем существом почувствовал гнев, ненависть и отвращение, пронизывавшие его гостя до мозга костей.

И тут он вдруг в очередной раз припомнил слова Кварри. Они раздались у него в голове так ясно, словно полковник прошептал их ему на ухо: «Будете ужинать наедине, не поворачивайтесь к нему спиной».

Какое там! Он не мог даже отвернуться, даже отвести глаза, или моргнуть, или как-то еще избавиться от властного взгляда Фрэзера. Очень медленно, как будто он держит взведенную бомбу, Грей отвел руку.

Воцарившуюся в комнате тишину нарушали только шум дождя и треск торфа, горевшего в камине. Некоторое время соперники, похоже, и не дышали. Потом Фрэзер молча встал и вышел.

Внутренний двор, вымощенный камнем, и ряды выстроившихся на нем мокрых и мрачных заключенных поливал холодный дождь. Впрочем, солдаты в красных мундирах, стоявшие в оцеплении, казались не менее унылыми.

Майор Грей ожидал под крышей крыльца. Разумеется, погода не способствовала генеральной уборке камер, однако надеяться на солнце в это время года не приходилось, а небольшие камеры, в которые набили не менее двухсот узников, требовалось мыть не реже раза в четыре недели.

Дверь открылась, и во двор вышла группа доверенных заключенных, работавших на уборке большой камеры под бдительным надзором охраны. За ними шел капрал Данстейбл, держа в руках кучу изъятого при обыске, как обычно проводимого вместе с уборкой.

– Как всегда, ничего стоящего, сэр, – сообщил он и положил добытое на бочку, поставленную рядом с майором. – Если что и есть заслуживающее взгляда, то вот оно.

«Это» оказалось тряпицей размером приблизительно шесть на четыре дюйма, лоскутом зеленого тартана. Данстейбл скосился на унылых узников, словно подумал, что кто-то не выдержит и выдаст себя.

Вздохнув, Грей выпрямил спину.

– Пожалуй, да.

По указу короля хайлендерам было строго запрещено носить шотландское платье, и найденный тартан, несомненно, можно было считать проступком. А любой проступок требовал наказания.

Майор вышел из-под козырька, а капрал воздел руку с тряпкой и громко, на весь двор, закричал:

– Это чье? Признавайтесь быстро!

Посмотрев на цветной клочок ткани, Грей оглядел заключенных и попытался соотнести их имена со своими, не такими уж глубокими, познаниями в шотландских узорах. Детали клеток различались даже внутри одного клана, однако каждому клану был свойствен тот или иной набор цветов.

Макалестер, Хейс, Иннес, Грэм, Макмартри, Маккензи, Макдональд… Стоп. Маккензи. Вот оно! Ответ офицеру подсказали не столько познания в расцветках тартана, но и внимание к лицам узников. К примеру, юный Маккензи был подозрителен уже тем, что сохранял неизменную невозмутимость. Он был, похоже, слишком бесстрастен для своего возраста.

– Это ведь твое, Маккензи, да?

Грей перехватил у капрала тартан и сунул его под нос юноше. Заключенный побледнел, что стало видно даже под разводами грязи на его лице. Рот Маккензи перекосило, он тяжело, со свистом, дышал носом.

Торжествующий Грей испепелял мальчишку взглядом. Конечно, молодой шотландец, как и все они, беспримерно ненавидел врагов, но в силу возраста не смог защититься бесстрастной маской, и теперь майору было ясно, что стоит чуть-чуть дожать – и он сломается.

– Это мой тартан.

Ни Маккензи, ни Грей сперва даже не поняли, что произнес этот спокойный, чуть ли не скучающий голос. Они застыли, уставившись друг на друга, и тут из-за плеча Энгюса Маккензи протянулась чья-то большая рука и вынула из руки офицера кусок ткани.

Джон Грей мгновенно отпрянул, как будто получил удар под ложечку. Забыв о Маккензи, он немного поднял глаза и посмотрел на Джеймса Фрэзера.

– Это не цвета Фрэзеров, – еле выговорил начальник онемевшими губами. Впрочем, онемело все его лицо, и он мог лишь радоваться этому, поскольку застывшая маска помогала ему скрыть смятение, которое требовалось непременно скрыть от заключенных.

Фрэзер приоткрыл рот, и Джон Грей впился в его губы взглядом, так как страшился посмотреть шотландцу в глаза.

– Так и есть, – подтвердил последний. – Это тартан Маккензи, клана моей матери.

В глубине сознания Грея, словно в папке, на обложке которой написано «Джейми», сохранились сведения о семье и близких Фрэзера. Он точно знал, что мать Джейми действительно была из клана Маккензи. Так же точно, как то, что тартан не его.

Майор заговорил – заговорил чужим и спокойным голосом, будто кто-то другой:

– Владение тартанами клана запрещается законом. Вам ведь известно, какое наказание за это следует?

Крупный рот растянулся в ухмылке.

– Известно.

Среди заключенных раздался ропот. Казалось, никто не движется, однако Грей почувствовал, как все узники стали приближаться к Фрэзеру, обступать его и окружать. Они взяли его в кольцо и оттеснили начальника тюрьмы.

Джейми Фрэзер вернулся к своим.

Грей из последних сил отвел глаза от потрескавшихся под солнцем и ветром крупных губ. На лице Фрэзера было написано именно то, чего Джон Грей так страшился: не страх, не злость – лишь безразличие.

Комендант подал знак охранникам.

– Взять его!

Майор Джон Уильям Грей склонился над столом и, не читая, подписывал документы один за другим. Нечасто ему приходилось до такого позднего времени засиживаться за бумагами, но днем времени не нашлось совершенно, а канцелярских дел набралось множество.

«Двести фунтов пшеничной муки», – вывел он ровные буквы. Самое плохое в такой работе было то, что она требовала большого количества времени, но не спасала от неприятных раздумий и дурных воспоминаний.

«Шесть больших бочек эля для нужд солдат».

Бросив перо, Грей с силой растер руки, пытаясь избавиться от озноба, который пробрал его еще утром во дворе. Однако безуспешно: Джону Грею по-прежнему было холодно, его трясло.

Жарко горел камин, но это мало спасало, к тому же Грей не приближался к огню и старался на него не смотреть. Достаточно.

Он попытался сделать это единственный раз за день и, словно заколдованный, уставился в огонь: перед ним развернулись события минувшего дня, и очнулся он, только когда огонь подобрался к его мундиру.

Грей вздохнул и вернулся к бумагам, пытаясь изгнать из памяти ужасную картину…

Подобные наказания не стоит откладывать, поскольку их ожидание возбуждает у узников беспокойство, из которого вытекают самые неожиданные последствия. При этом скорые и внезапные экзекуции чаще всего благотворно влияют на них и дисциплинируют: внушают положенный трепет к вышестоящим лицам, охране и правилам тюрьмы. Впрочем, Джон Грей отнюдь не надеялся, что этот случай прибавит уважения к нему самому.

Ровным голосом, точно и быстро он сделал положенные приказания, и те были так же точно и быстро приведены в исполнение. Грей старался не обращать внимания на чувство, словно кровь, текущая в его жилах, превратилась в холодную воду.

Узники построились в каре вдоль стен внутреннего двора; их охраняли солдаты с байонетами на изготовку, готовые немедленно прекратить любую попытку помешать наказанию.

Однако бунтовать никто не пытался, беспорядки не устраивали. В промозглом дворе тихо стояли и ждали люди, и молчание их нарушалось только кашлем и чиханием, неудивительными в толпе простуженных. Близилась зима, во время которой все обычно болели, не только в сырых камерах, но и в казармах.