— Что мне Аким, указ, что ли? — разозлился Генка. — Срок буду тянуть я, а не он.

Генка вышел из павильона и твердой, решительной поступью направился к стоянке такси.

— Живо на Петровку, — скомандовал он водителю.

— Номер дома? — не оборачиваясь, спросил водитель.

— Тридцать восемь! — отрубил Маркин.

— Бывал я у них, свидетелем проходил по делу, — разоткровенничался шофер. — А вы что, работаете в милиции?

— В МУРе, — пробурчал Маркин. — Вези...

Когда «Волга» остановилась, Генка бросил шоферу на колени пятерку и почти бегом направился к подъезду. По мере того, как он подходил к двери, шаги его все замедлялись. Наконец он совсем остановился и зашарил по карманам. В руке оказалась пачка денег. Две десятирублевки Генка сунул в нагрудный карман, остальные зажал в кулаке, повернулся и зашагал к магазину. Там его обступили сизоносые завсегдатаи, предлагавшие «строи́ть». Маркин молча отошел от прилавка, выбил чек, взял несколько бутылок водки, закуску, сигарет и пригласил всю компанию с собой.

Выпивали во дворе. Опрокидывая стакан, каждый желал хорошему человеку здоровья и хвалил его за доброе сердце, а один пьяница даже прослезился и полез целоваться.

Генка оттолкнул его и дал ломоть колбасы:

— На-ка лучше закуси! А мне некогда с тобой рассусоливаться.

— Уезжаете куда или с прибытием, молодой человек? — спросил пьяница.

— В командировку посылают, — вздохнул Маркин.

— Надолго?

— Года на три наверняка, — в раздумье ответил Генка, потом выругался и бросил стакан на землю. — Будьте здоровы, прощайте!

Алкоголики загалдели ему вслед.

Генка шел в Управление милиции и представлял себя уже в исправительно-трудовой колонии, где на арке за вахтой висит знакомый плакат: «Позор вернувшимся повторно!» Он мысленно прошел под арку, обернулся, и опять перед его глазами предстал лозунг: «На свободу — с чистой совестью!» А потом все замелькало, как в детском калейдоскопе: зона, барак, работа в мастерских, игра в карты, проверки...

Маркин остановился у небольшого скверика, закурил, жадно затягиваясь, и облокотился на изгородь. Его лихорадило. Попытался идти, но ноги были как ватные. К нему подошла какая-то старушка, заглянула в лицо:

— Что, плохо, касатик?

Маркин разогнулся, далеко выплюнул окурок и сверкнул глазами.

— Это мне-то плохо, бабуся? Ошибаешься!

Он сорвался с места и почти бегом бросился прочь, ругая себя: «Болван, надумал садиться за решетку. Да за какие такие коврижки? Я сяду, а Аким с Настасьей на свободе? Нет, надо сначала их заложить, чтобы на свободу — с чистой совестью. А я пока погуляю...»

Ночевал Генка дома, а утром уехал на дачу к Элле Викентьевне. Муж ее был в долгосрочной командировке, и Генка чувствовал себя здесь полновластным хозяином, только с той разницей, что любовница просила его не попадаться соседям на глаза. Генка того и хотел: зачем нужны лишние свидетели?

Элла Викентьевна иногда отлучалась за покупками, и преступник оставался один. Он отыскал, где лежат драгоценности, деньги, прикинул, что взять. Это можно было сделать в любую минуту, но Маркин тянул время. Ему доставляло удовольствие общество этой красивой взбалмошной женщины. Льстило, что такая видная особа уделяет его персоне столько внимания и потакает всем его капризам. А Элле Викентьевне нравилась грубая, доходившая до цинизма «любовь» Николая. Ради нее она шла на все. Иначе не появились бы у Маркина ее фотографии в костюме Евы, которые он сделал по совету Овеченского.

...В этот день Генка наконец решил провести «операцию». Аким Акимович в последнее время был не в духе, наседал на него:

— И долго ты еще намерен шуры-муры разводить? Пора кончать!

Недавно он передал Генке записку, отпечатанную на пишущей машинке, со словами: «Оставь ей на память».

Элла Викентьевна ждала Николая до половины двенадцатого. Она то и дело выходила на крыльцо и, приставив ладонь козырьком ко лбу, долго и пристально смотрела на дорогу. Устав от ожидания, она подумала: «Наверное, родители задержали», — и решила съездить в город. Но сначала надо было переодеться и взять деньги. Элла Викентьевна достала из шкафа малахитовую шкатулку, открыла крышку и побледнела: денег не было. Тут ей бросилось в глаза, что дверца небольшого металлического ящика, в котором хранились драгоценности, открыта настежь. Женщина медленно опустилась на толстый ковер и забилась в рыданиях.

До сумерек Элла Викентьевна пролежала на ковре, скорчившись. Потом с трудом поднялась и, ненароком взглянув в зеркало, отшатнулась: на нее смотрела подурневшая женщина с серым, осунувшимся лицом.

— Неужели он?.. — запекшимися губами прошептала Элла Викентьевна. — А может быть, здесь были воры? Нет, он, он! — и снова зарыдала.

Наконец, будто на что-то решившись, Элла Викентьевна выпрямилась, включила торшер и тут увидела на столе клочок бумаги. Он резко выделялся на темно-бордовой бархатной скатерти. Буквы машинописного текста заплясали перед глазами: «Не думай поднимать шум. Надеюсь, ты не забыла, какие твои карточки есть у меня. Покажу я их твоему старикашке или пошлю к нему на работу — ты представляешь, что будет? Да и не только мужу, всем соседям и по даче, и по Москве разошлю. Разумеешь? А кроме всего, за любовь надо платить. Ты не догадалась, так я сам позаимствовал. У тебя не убудет».

Всю ночь Элла Викентьевна не смыкала глаз, а чуть свет приехала в Москву, сняла деньги со сберкнижки и купила в ювелирном магазине несколько колец, серьги, браслет. Приобрела на первый случай такие вещи, пропажу которых муж сразу же мог бы заметить. Несколько раз она порывалась пойти в милицию с заявлением, но тут же на память приходил текст записки, и Элла Викентьевна так и не решилась на это.

Муж приехал в субботу вечером, уставший, но веселый. Он сразу же заметил перемену, происшедшую с женой, и испугался.

— Эллик, что с тобой? — и принялся целовать ее лоб, глаза, шею, приговаривая: — Заболела, моя девочка.

— Я так ужасно себя чувствовала, так волновалась за тебя! Как ты там?

Тронутый такой нежностью, Виктор Сергеевич поцеловал у жены руку.

— Немедленно, немедленно в постель! Я сам управлюсь.

Элла Викентьевна усталой походкой направилась в спальню.

Осторожно ступая, Виктор Сергеевич подкрался к двери, прислушался. Тихо. «Наверно, уснула», — подумал он и пошел в кухню. Достал из холодильника пакет сливок, поставил чайник под кран и только хотел поднести спичку к газовой горелке, как увидел на краю плиты окурок. Взял дрожащей рукой и, близоруко щурясь, прочитал: «Памир». В сердце что-то кольнуло и отпустило. Виктор Сергеевич бросил окурок в мусорный бачок. Стал есть, а в висках стучало: «Па-мир, Па-мир, Па-мир...» Так и не закончив ужин, Виктор Сергеевич прошел в столовую, не раздеваясь лег на софу и укрылся пледом. Окурок не давал ему покоя. «Какая чепуха, — мысленно убеждал он себя. — Мало ли кто мог зайти! Спрошу утром, и все сомнения рассеются. Нет, так нельзя. Спросить жену — значит выразить ей недоверие, обидеть ее. Да, но почему вдруг этот окурок заставил меня так разволноваться?»

Виктор Сергеевич стал перебирать в памяти все годы, прожитые с Эллой. Из-за нее он оставил семью, поссорился с сыновьями, с сотрудниками, которые уговаривали его не делать этот шаг. Ведь как-никак женщина моложе на двадцать с лишним лет. Но не мог Виктор Сергеевич сладить с нахлынувшими на него чувствами. Он все же развелся с женой и зарегистрировал брак с Эллой. После этого очень многое изменилось в его жизни. Если раньше жена делала все для того, чтобы он мог заниматься своей сложной работой, то теперь ему самому приходилось ухаживать за ней. Два года пролетели как сон. На третий Элла доставила мужу первое огорчение. Было это в августе. К Виктору Сергеевичу приехал на дачу молодой коллега. Мужчины долго беседовали, потом Элла послала мужа в сад за крыжовником. Когда Виктор Сергеевич собирал ягоды с куста, им вдруг овладело какое-то тревожное чувство. Он постарался побыстрее справиться с поручением жены и вернулся. А когда шел к дому, то в окно увидел, как Элла обвила руками шею гостя. Прямо с тарелкой в руках Виктор Сергеевич зашел в комнату. Коллега как ни в чем не бывало сидел, уткнувшись в журнал, а жена гремела на кухне посудой. «Что за чертовщина? Показалось. Вот глупый ревнивец», — выругал себя Виктор Сергеевич. Однако с тех пор червь сомнения грыз его сердце. Он стал внимательно приглядываться к жене, оценивать ее поступки, взвешивать каждое ее слово. Так родилось подозрение, которое переросло в недоверие. Время, на которое Виктор Сергеевич уезжал в командировки, стало для него тяжелейшим испытанием, сплошной мукой. Работа не шла на ум.