Зачем, кто и о ком, страж грешника не знает.

И день и ночь прошли, настал день уж другой;

Мой часовой

Узнать весьма о том желает,

И только ночи он скоряе ожидает,

Затем что днем сойти с часов боится прочь.

Настала ночь.

Пошел мой страж туда, где вдовушка рыдала

И часа смертного себе устроевала.

Стал вдовушку служивый унимать,

Чтоб тосковать она о муже перестала:

«Ведь тем его тебе уже не воскресить, —

Служивый стал вдовице говорить. —

Уж так и быть,

Что мужа своего ты милого лишилась,

А ты к тому ж еще и молода,

Так это не беда;

Ведь муж как муж: того нет — наживешь другого,

А может быть, еще такого,

Который лучше и того.

Пожалуй, не скорби лица ты своего

И перестань оплакивать его.

Подумай, годы-та твои еще какие:

Ведь годы самые еще лишь молодые,

Ведь ты красу лица совсем тем погуби́шь,

И вовсе тело ты и дух свой изнуришь,

И нагрустишься,

И прежде времени красы своей лишишься!»

Проходит так-то день, проходит и другой.

Мой часовой

С часов по всякий день вдовицу посещает

И вдовушку груститься унимает.

И в истину, моя вдовица начинает

Помалу в чувство приходить,

То есть уж менее отчаянною быть;

А если прямо говорить,

Так воина уже хотя и не любить,

Однако же к нему и не противной быть,

Которого сперва и видеть не хотела,

Как в первый раз он к ней пришел

И от отчаянья ее унять хотел.

Такую стража речь власть над вдовой имела.

Когда же воин сей вдовицу посещал

И, должность позабыв, ее лишь утешал

И плакать унимать старался,

В беду было мой часовой попался:

На виселице вор повешенный пропал:

Какой-то вор подкрался

И вора с виселицы снял.

Мой часовой встужился и взметался,

Почти в удавку лезет сам.

И в истину бы быть великим хлопотам,

Когда б со вдовушкой да ты не подружился.

Без памяти к вдове мой часовой бежит.

«Погиб я и пропал! — вдове он говорит. —

Подумай, грешника ведь у меня стащили!

Пропала голова моя!

Куды гожуся я?

Навек теперь меня злодеи погубили!

Куды теперь, куды несчастный я поспел?

А всё, что я унять твою тоску хотел...»

И дело в истину на шутку не походит,

А до того доходит,

Чтоб часовому самому на виселице быть

За то, что допустил он грешника стащить.

Мой воин выть,

Грустить...

Вдова о сем его несчастии встужилась;

Да как помочь и что начать?

А помощи нельзя служивому не дать:

Добро добром и надлежит воздать.

Да как? кто может отгадать

И в деле том совет какой-нибудь подать,

Чтобы хлопот всех миновать?

Читатель, знать, тебе того не отгадать.

Так слушай же, что я хочу тебе сказать

(Когда читатель сам того не отгадает).

Вдове мой воин так вещает:

«Позволь мне мужа ты покойного отрыть

На место грешника его чтоб поместить,

Когда хоть мало ты да обо мне жалеешь

И искру нежности к несчастному имеешь;

За что тебя

В знак благодарности возьму я за себя».

— «Что мне ты говорить, жестокий, смеешь?

Мне ль тень покойного толико оскорбить

И до ругательства такого допустить?

Что станут люди говорить?

Нет, не ласкайся тем: тому не можно быть».

— «Так хочешь ты меня, я вижу, погубить!»

— «Нет, и того-та я никак бы не желала, —

Вдова сказала. —

Ну а другим уж чем иным переменить?»

— «Еще тебя, еще хочу тебя просить,

Ужли то ты меня желаешь погубить?

Ах, сжалься, сжалься надо мною

И над жестокою моей судьбою!

Я буду ввек твоим тебя благодарить».

Вдова, другого тут не видя средства,

Сказала воину: «К спасению от бедства,

Ин быть тебе помочь, что делать мне с тобой?

Твори что хочешь ты с покойным и со мной,

Да только лишь его скоряе ты отрой;

Но чтоб глаза мои того бы не видали

И люди бы тебя при том да не застали!»

На виселицу муж из гроба лезет вон...

«ЛЕГКО ЛИ НА ЛЮДЕЙ, ЧТОБЫ ИСПРАВИТЬ ИХ...»{*}