Обед у царя давно кончился, сидели мастера в царских палатах с царем вкруг стола, думали сообща — одна забота, один разговор.

Царь рассказывал свой сон: шел он будто от русских Золотых ворот русским уболом и видит, над великой стеной поверх лесов в великом свете юнош на престоле вельми кралатый в белом саккосе с омофором, на голове царский венец, в руках жезло и свиток, а посторонь его Богородица с Младенцем и Предтеча Иоанн, а выше Спасителев образ, а еще выше радугой звезды, а посреде радуги престол с книгой и у престола скамейки со крестом и копием.

Вот какой сон снился царю — сам образ Софии Премудрости Божьей!

Добежал Петушок до царских палат. Пропустила Петушка царская стража. И прямо к царю. И повторил Петушок, что сказал ему неведомый вестник:

— Клянусь святою Софией, именем созидаемой великой церкви, не уйду отсюда, пока не вернешься. Я послан от Бога быть здесь на страже! — и глаза Петушка загорелись, как звезды.

И уразумел царь Иустиниан, кто это вестник и чье это слово, и возрадовался о чуде — о имени чудном великой созидаемой церкви. И положил назвать великую церковь святою Софией по слову ангела — откровению Петушкову.

И немедля вышел царь из царских палат и с ним мастера все, славя и хваля Бога, святую Софию.

А Петушка с собой на работу не взяли, оставили в царских палатах.

— Вернется Петушок, ангел Господен уйдет со стены, не вернется Петушок, останется ангел стеречь.

Так и не взяли.

Так с тех пор и остался Петушок в царских палатах. И никуда уж его от царя не отпускали и даже домой, к святому Маме, где жил он с отцом, его не пускали, к дворцовым воротам не велели подходить близко, и только что по двору побегать можно. И заскучал Петушок. И уж как просился, — ну, хоть глазком взглянуть на постройку! — и жаль его было, да царева указа не могли ослушать.

Хорошо в царских палатах, всего там вволю, и, чего душа хочет, все можно, да Петушку-то ничего не надо: одна просьба, одне слезы — выпустить его просит, за дворцовые ворота на стройку, полазать ему, как прежде, по лесам, по верхушкам с лопаточкой, с топориком.

И не раз сам царь его уговаривал и с ним Анфемий строитель и товарищ его Исидор строитель, не раз и мастера учили, пробовал и отец толковать.

— Вернется Петушок, ангел Господен уйдет со стены, не вернется Петушок, останется ангел стеречь.

Смышленый, понимал Петушок, да что ты с сердцем-то сделаешь: не покорливо, хоть и маленькое, и как ни толкуй, а не успокоится.

— Папа, — скажет, и уж губы дрожат, — папа родной мой, пусти меня на волю. Я, папочка, только посмотрю...

Ну, что тут сказать, и понимаешь, а ничего не поделаешь.

Долго с мальчонком мучились.

И уж как-то само собой вышло, либо тут нянька царская Малафевна, мудрая женщина, ее дело: напахнул добрый ум — затих Петушок — покорилось, знать, сердце его непокорливое, больше не плакал, не просился на волю, на стройку. Чах Петушок в царских палатах. И уж не надо ему ни лопаточки, ни топорика. Станет ли Малафевна сказывать сказку, молча слушает сказку, не улыбнется, не поправит, не загорятся глаза, как бывало, а, бывало — — как петушки — огоньки, горели.

На третий день Рождества освятили великую церковь, святую Софию Премудрость. И ради торжества такого на подромии — игрище царском — были убиты тысяча быков, десять тысяч овец, шестьсот оленей, тысяча свиней, десять тысяч кур, десять тысяч цыплят, и вся эта живность и тридцать тысяч мер хлеба розданы были народу. И когда растворили красные царские двери и, как ангелы, воспели калуфони, царь взошел на хрустальный амвон, стал под золотую сень, учиненную бисером со светлыми измарагды — воистину, царь победил Соломона!

А Петушок и на освящении не был, — не дождался.

Так и зачах: за сорок дней до торжества перед Филипповым заговением Петушка похоронили. Велел царь Иустиниан мастерам сделать серебряный гробик, в нем Петушка и похоронили, а с ним и лопаточку его и топорик.

В царских палатах в Богородичной церкви Маячной, где Нерукотворенный образ, Крест честный, Венец, Губа, Гвозди, Багряница, Копие и Трость страстные, в уголку у трапезных дверей серебряный гробик — лежит Петушок —

«за великую церковь святую Софию Премудрость при царе Иустиане».

1915 г.

ЛИТЕРЫ ПРОРОЧЕСТВЕННЫЕ{*}

На три угла на семи холмах стоит царственный Новый Рим.

Тридцать пять дорог — тридцать пять ворот ведут в Царьград.

От Русского моря с Воспора — ворота Варварские и ворота Михайловы. От Суда златорогого — ворота Евгеньевы, Красные, Рыбные, Осужденных, Дровяные, Источника, Хлебные, Стекольные, Святой, Новые, Петрийские, Фанарские, Царские, Зверинские, Влахернские. С запада с суши — другие Влахернские, Озерные, Калигарийские, Каллиникова калитка, Бесплотных, Мириандровы и Полиандровы, Пемптийские, Меландрийские, Силиврийские, Романовы — в них вошел султан Махмуд, попленил Царьград. С юга же от моря Мраморного — ворота Одигитрии, Контоскалийские, Новые, Емильяновы, Псомафийские, Яблоновые и Золотые — Русские — в них и войдут, так идет молва, освободят Царьград.

Велика святыня цареградская, много святых чудес хранит земля.

Под камнями завалены лежать в земле пророки Даниил и Исаия. За Судом златорогим — Симеон Столпник, утвердивший на своем столпе бренную волю, наш дух немощной. У Влахернских ворот — Андрей Юродивый, первый вольно принявший терпение от жестокого мира сего и сердечными очами видевший Богородицу — Покров Богородицы. А там, на Лугаревом поле, Антоний Великий и Павел Фивейский — отцы трудники, столпы пустынные. А там, у ворот Романовых, в церкви Благовещения, Роман певец и Иоанн Дамаскин.

В святой церкви Апостольской на среде церкви алтарь, там, пол алтарем, Иоанн Златоустый и Григорий Богослов лежат. У алтарной преграды два столпа: великий столп Христов, у него привязан был Христос, когда мучили, и малый столп Петра, у него горько плакал Петр, когда запел петух. Под трапезой евангелист Матфей и Лука и с ними апостол Андрей. А от алтаря на восток гроб Константина царя, на гробной кровле письмена греческие — а написано о турском царствии и о конце его.

По стопам архиепископа новогородского, Антония — Добрыни Ядрейковича, по камушкам мниха Стефана Новгородца и земляков его доброписцев Ивана и Добрилы, иеродиакона Троице — Сергиевской лавры Зосимы, да дьякона Игнатия, да дьяка Александра, первых русских паломников ко Царюграду, была и мне милость поклониться святой Софии Премудрости.

Развоеван стоял Цареград.

Где святые сорок сороков, где монастырь Студийский — из него на Русь книга пошла, устав и триод! — где Влахернская церковь, где Спас Великий, где Воскресение, где святые сокровища — палица Моисеева, море разделившая, Самуилов помазующий рог, сучец масличен голубя Ноева, Ильина милоть, риза и пелена Богородицы, где гроб Захарии, гроб Симеона Богоприимца, гроб Иакова, брата Господня, Варвара Великомученица, Пантелеймон Целитель, Флор и Лавер, Козма и Дамиан, Иван Кущник, Селивестр, папа Римский, где доска, на которой положен был Господь наш, — над ней Матерь Божия плакала и шли слезы, как воск белые, где доска, где эти белые слезы?

С землей сравнена церковь Апостолов — на ее месте мечеть Махмудие, завалены Золотые ворота — нет ни проходу, ни пропуску.

На две стрелы от Спаса Великого перед монастырскими вратами лежала каменная жаба: при царе Льве Премудром ночью жаба по улицам ходячи, сметие людей пожирала, а метлы пометали сами, — восстанут людие порану, а улицы чисты.

Нет Спаса Великого, нет монастыря Аполикантского, нет ворот монастырских, нет каменной жабы.

Вышел я вечером походить по улицам города. Лениво и мирно под кровлями, редки встречи, неторопливы прохожие. Я ходил по пустынным улицам по стопам паломников: поминал в веках канувшее и то, что видели, и то, что слышали.