1913 г.

ТРАВА-МУРАВА

Сказ и величание{*}

ПОСВЯЩАЮ

С. П. РЕМИЗОВОЙ — ДОВГЕЛЛО

СВЯТЕЙШАЯ ВЕЛИКАЯ БОЖИЯ ЦЕРКОВЬ

СОФИЯ ПРЕМУДРОСТЬ, ПРИСНОСУЩНОЕ СЛОВО

SANCTA SOPHIA

Богом богатая Божия святая София!

Тихо и ясно горе́ у твоего золотого необъятного терема и, как в небесах, колыбаются тихие звезды — лампады серебряные. А вдоль воздушных уболов райская яблонь разветвилась золотыми плодами. А там, под мраморным дном, сладкие воды текут —

kirie eleison!

Над святою трапезой на ее среде Константинов венец, крест и голубь злат под крестом, и иных царей венцы округ сени, и тридцать малых венцов у поволочитой завесы — цена неоцененного в память и незабытие людям.

Ночью светит самоцветный камень с надвратной стены из чела, от Спаса Великого, и на красных полатах всю ночь, пока не заклеплют к заутрени в било, белые сестры — диакониссы великой церкви неусыпно стоят на молитве о мире за весь мир —

Какие подснежные — бобиевые листья!

Какие белые — бело — алый трояндофиловый

цвет!

И кто это градарь насадил твой семивратный сад? Кто пославил тебя? Кто стережет?

— А видишь, налево вверху три оконца — три иконы стоят, там по все дни ангел Господен. И пока стоит святая София, не уйдет он с места сего. Так клялся ангел Господен неведомым именем первым — святою Софией. Ангел Господен дал имя, ангел Господен и страж.

Чудно и красно, и как солнце, сияют иконы, и алойный облак белых кадильниц синеет между столпами зелена камени с прочернью.

Там, на месте царском, где мрамор багрян, видели ночью: молилась Богородица. Там, в заалтарном притворе, где гроба Господня доска, и посох железен, и крестные свердлы и пилы, там у камня — на нем сидел Христос, говоря с Самарянкой, — слышали голос: «Дай мне воды пити!»

И я, пришедший с моею любимою чадью от святого Мамы, витания русских, я видел у великого алтаря на серебряном амвоне Романа: пел сладкопевец величальные песни, славил Всепетую, Всенепорочную, Всеблаженную, Деву Обрадованную, Матерь Света.

И дух святой наполнил нам душу и сердце, и мы не знали, на небе мы, ли на земле.

Слава Премудрости!

Слава создавой дом свой!

1915 г.

ИМЯ И СТРАЖ{*}

Вдохнул Бог в ум царю Иустиниану создать святую церковь.

И от Адама не было такой создано церкви и нет на земле такого вида и красоты такой — святая Божия великая церковь, святая София Премудрость.

По числу дней года триста и шестьдесят пять приделов и на каждый день празднику служба, три тысячи попов служило в великой церкви и круглый год, как на цветной пасхальной неделе, видимо всем и открыто, иконостаса не заводили и колоколов не знали, — в колокол испокон звонят латыни, — а держали в великой церкви по ангелову учению било: к службе в било и клепали.

Двенадцать евангелиев одесную и двенадцать евангелиев ошуюю стояли на высоком месте по-ряду, золотые, дорогими камнями светили, — и светил их свет в ночи, как звездный —

и тьма его не объяла.

В великом алтаре хранили стол, — на котором столе в великий четверг вечерял Христос со ученики своими, и в великом алтаре хранились сосуды — дароносивые златы, их цари — волхвы принесли в дар Младенцу — Христу в пещеру по звезде с востока, хранилось и Ольжино блюдо, Ольги княгини русской, алым полунощным жемчугом убрано, когда взяла дань, ходивши ко Царюграду, и висели в заалтарном притворе четыре медные трубы ерихонские в образ ангельских труб, когда пали стены Ерихона.

А строили церковь пять лет, одиннадцать месяцев и десять дней, а строил Анфемий строитель из города Траллеса с товарищем земляком Исидором из Милета, и было под ними народа десять тысяч: по пяти тысяч на руку. А за десятника был Игнатий Непрович, — велик человек, трижды из Киева в Иерусалим пеш ходил!

Освященную вербу — лозу Перунову по цареву видению клали в ячменный вар с известью крепости ради великих стен.

Из царских палат сделан был ход на леса, и всякий день, лето и зиму, царь в платье нецарском наведывался на постройку. Снились царю вещие сны, как строить храм, и любил царь с мастерами думой делиться — в день субботний и в праздник созывал царь мастеров на беседу в царские палаты.

Третий год кончался, высоко поднялись стены и не нахвалится царь мастерами, и лишь одна у царя забота: во́-имя, — какое дать имя великой церкви?

А был у Игнатья десятника сын, Петром звали, мальчонка до всего смышленый. И как, бывало, выйдет отец на постройку, и Петька увяжется, и ходит день за отцом по лесам, лазает везде: тоже распорядок проверяет. А то, глядя на старших, помогать примется: то кирпич тащит, то у скуделей возится. И такая была у него лопаточка маленькая и на этой лопаточке беличьей кисточкой меленько написана была великая церковь, какая она будет, — Анфемий строитель, балуя мальчонку, сам Анфемий эту лопаточку ему сделал. И топорик у Петьки свой был, серебряный — царский подарок: «в день ангела от царя Иустиана». Вот с лопаточкой да с топориком царским всюду и поспевал мальчонка. И рабочие его очень любили: с дитем смышленым и работа шла ходчее, да и весело — за три-то года, приметливый, перенял мальчонка всякие хитрости мастеровые, и как примется мастерить на свой страх, ну, так старается, — ну, как тут не весело!

Царь Игнатья десятника жаловал: верный был царю человек Игнатий Непрович и божественный, — трижды из Киева в Иерусалим пеш ходил! А уж в мальчонке царь просто души не чаял. И везде-то, бывало, с собой по всей постройке водит. Навезут ли каких сокровищ, а везли их со всех концов, даже из самого Рима, и первым делом, конечно, царю на показ, а с царем и Петушок. И, бывало, начнет царь Петушку толковать, что и откуда, и где какие столпы стояли, в какой божнице и у каких капищ, так слова не проронит мальчонка, и после так всем расскажет, словно бы и сам там бывал, на всех концах и даже в самом Риме.

Сам царь и Петушком Петьку прозвал за эту его такую отчетность.

— Вот, Петушок, — скажет другой раз царь, приласкает мальчонку, — даст Бог, окончим церковь, и такая она у нас выйдет, куда твой храм Соломонов. Мы с тобой, Петушок, победим самого царя Соломона!

— Победим! — ответит, и так глаза загорятся — петушки — огонечки, как звездные: еще б не победить!

И случилось однажды, в день субботний позвал царь к себе мастеров на обед. А за мастерами, пошабашив, разошлись и рабочие. И остался на стене один Петушок: отец оставил его за караульщика стеречь скудель, да корыта, да орудия каменносечные, и наказал крепко никуда не отлучаться. На Петушка все можно было оставить.

Походил Петушок с лопаточкой своей по стене, постучал топориком, забрался там на самую верхушку. Далеко ему было видно по заре по вечерней — весь Воспор горел золотой до Русского моря, и златорогий Суд огоньками рябил золото — красными, золото — синими и зелеными до святого Мамы и за Мамонтову церковь до самых рогов, где святая Анна девица в теле лежит, как жива, и плыли корабли алые вдоль берега по морю Мраморному мимо Яблоновых ворот от Одигитрии, уносили с собой зарю — —

Присел Петушок на вышку и стал ждать месяца.

Не месяц, отрок в белом, как царев вестник, весь белый, стал перед ним.

— Здравствуй, Петушок! — и алой зарей засветился лик.

— Здравствуйте!

— А где же отец? Где мастера?

— У царя обедают.

— Как же так можно! Оставить Божие дело? Иди сейчас, позови их.

— Сами скоро вернутся.

— Ни часа, ни минуты нельзя медлить. Иди и скажи!

— Никак не могу: я караульщик.

— Иди, говорю! — и два белых крыла сверкнули, как снег, и от лица дунул огонь: — клянусь святою Софией, именем созидаемой великой церкви, не уйду отсюда, пока не вернешься. Я послан от Бога быть здесь на страже.