Только ошибся староста.
В церковной сторожке, как собрался народ, Калинин, поглаживая короткий ус, приноравливаясь к горевшему фитильку, читал газету и рассказывал собравшимся о событиях, которые произошли этой зимой девятого января в Питере. Расстреляна мирная демонстрация рабочих. Убиты сотни ни в чем не повинных людей.
— Господин Калинин, нашли время, чем занять православных, — вмешался в беседу староста Селезнев. — Прошу всех убраться из сторонски. Масло гарное изводите. Кому угодно, проходите в церковь, там читаются страсти господни…
Один из седобородых стариков ответил за всех:
— Неизвестно, где и каких больше страстей за свою жизнь наслушаешься…
Староста побежал сказать о «крамоле» священнику Василию. Но тот только развел руками: в споры и пререкания ему с молодым Калининым лучше не вступать. К тому же пора облачаться к заутрене.
На третий день пасхи в деревню пришел поп Василий с дьячком славить Христа. Тяжелый, обрюзгший, под хмельком, переходил он из дома в дом. И у Калининых в переднем углу перед иконами отслужил молебен, покадил ладаном, покропил и сердито выговорил:
— Иван Калиныч, наказываю тебе приструнить сына Михаила: в светлый христов день я служу во храме, а он в сторожке совращает верующих прихожан.
— Об этом, батюшка, вы сами с ним поговорите. Он у нас не малолеток. Работает в большом городе, впору всего там повидал… — тяжело кашляя, ответил старый Калиныч.
На время молебна Михаил вышел из дома. Сидел на бревнах, за двором, курил. Там его отыскала испуганная, запыхавшаяся Параня:
— Братец, поп на тебя наговаривает отцу: чего-то ты запретное у церкви мужикам говорил. Мама плачет, боится — опять тебя угонят…
Михаил смял цигарку. Дождался у крыльца молебенщиков, резко ответил:
— То, о чем я говорил, отец духовный, по всей России известно: в Питере расстреляна царским правительством мирная демонстрация. Погибло много людей, просящих хлеба. Их не защитили кресты и иконы. И вы знаете об этом, но молчите. Тогда скажем мы.
Когда поп и дьячок, один с кропилом, другой с кадилом, удалились, старый Калиныч, держась за перила крыльца, сына предостерег:
— Не надо, Михаил, так напористо с ними. Опять за тебя возьмутся, опять отцу и матери страдания…
— Они должны нас бояться, а не мы их, — ответил Михаил.
В ЧАЙНОЙ
На проезжих дорогах всегда народ. А где народ, там и разговоры: что делается в Питере да в других больших городах. Если Калинину случалось ехать к себе на родину через Кимры, он останавливался в Печетове, в чайной Майорова. Рыженький мальчик Харитоша в длинной рубашке, подпоясанный крученым пояском, работал у Майорова половым. Он вмиг замечал гостя.
— Сегодня у нас хорошая солянка из гуся, Михаил Иванович. Жирная.
— А вот жирное-то, Харитоша, я не люблю.
— Глазунью можно приготовить в два счета. Калачи есть. Кренделя.
— Мне, Харитоша, только чаю.
Из-за стойки выходил высокий бородатый хозяин, чтобы приветствовать Калинина крепким пожатием руки. А местным крестьянам словно кто весть подавал. Все тут как тут. Разговор обычно длился за полночь. Кому не досталось стула, сидели на полу. Один Харитоша, словно заведенный, сновал туда и сюда: приносил с кухни кипятку и подливал в чайники.
Время от времени кто-нибудь просил:
— Харитоша, посмотри на улице…
Тот выбегал на перекресток, возвращался и успокаивал:
— Все в порядке…
Хозяин чайной, Михаил Егорович Майоров, знал: Калинин политический, речи его баламутят здешних крестьян, но попустительствовал. Он даже хранил запретные книги.
Как-то, выбежав на перекресток, Харитоша увидел направляющегося к чайной полицейского.
— Легавый!.. — крикнул он, вбегая в чайную.
Хозяин увел Калинина за перегородку, а на стол поставил четвертную водки.
Мужики выпили-то по одной стопке, а такое веселье их разобрало: кто поет, кто пляшет…
— Что-то шумно здесь, господа! — войдя и озираясь, сказал полицейский и, приставив сапог к сапогу, сердито звякнул шпорами.
— Жнитво и молотьбу провожаем. Выпили и еще имеем. Уважьте, разделите компанию!..
— Выпить я не прочь, да вот протокол надо составить. Дорога здесь с перекрестком, начальство беспокоится…
— Это и впрямь. Чего доброго… Только бог хранит… — загалдели мужики.
Хозяин тем временем подал полицейскому стул со спинкой. Харитоша, вытерев полотенцем край стола, принес кусок поджаренного мяса величиной с рукавицу.
У полицейского зашевелились пышные усы и раздулись ноздри. Он снял с плеча портупею с оружием и кожаную сумку. Мужики налили ему водки. И, наливая вновь опустевшую стопку, каждый раз что-нибудь присказывали:
— Это для того, чтобы вы усы смочили…
Или:
— Обычай дорогой — выпить по другой…
— Без четырех углов дом не строится…
А протокол! Как же тут быть? Мужики, недолго думая, достали из кожаной сумки полицейского бланк и усадили за стол Харитошу.
— Ну-ка, потрудись. Ты у нас отменный грамотей.
Харитоша не оробел.
— Чего писать-то?
Мужики принялись подсказывать:
«В вверенном мне участке, где я хожу, — полный порядок, покой и смирение. Никаких здесь политических не было, нет и не будет… Крестьяне ходят под богом и восхваляют царя-батюшку и царицу-матушку…»
Полицейский от щедрого угощения не мог повернуть языком и только в знак согласия кивал головой.
А Михаил Иванович Калинин был уже далеко от Печетова. Накормленные лошади несли его быстро.
НА МЕЛЬНИЦЕ
Мельника Савела Клешнева, с реки Рудмышки, в здешних местах знали как человека доброго, сердечного и, главное из главных, молчаливого. О чем бы Калинин с крестьянами ни говорил, Савел не съябедничает. Все шито-крыто. А Михаил Иванович в старое время, когда приезжал из Питера в деревню, бывал здесь часто: привозил зерно на размол, а то и так приходил — свидеться с друзьями.
— Доброго здоровья, Савел Кузьмич! Как житье-бытье? — спрашивал он пожилого, заросшего русой кудрявой бородой мельника. — Хозяин не обижает?
Савел разгибал спину. Воспаленные от мучной пыли глаза увлажнялись.
— Обид от хозяина не счесть, Михаил Иванович. В торговле ему не лафа, так вот и пеняет на меня: от воды мала прибыль. Ушел бы я, да некуда. Опять же вроде здесь людям нужен.
— Нужны, нужны. Потерпите, Савел Кузьмич, может, и недолго. Читайте газеты-то между строк, поймете, что на свете творится. Помолу-то много?
— Хватает.
— И воды?
— Сколь надо. Летом ноне дожди перепадали.
— Устаете. Где же помощник?
— Федюшка-то? С весны при деле: гусей и уток опять же хозяйских пасет. Развели белой птицы на даровом хлебушке — не счесть.
— Озорничает?
— Не без того. Браню.
— Побраните и пожалеете?
— А то как же, свое дите, да еще и без матери. За книжку вам спасибо. Мужики тут соберутся, попросят: «Ну-ка, Федя, прочитай, как там поп — толоконный лоб, нанимал в свое хозяйство работника Балду?» А он наизусть им, слово в слово. Умора!
Свертывая цигарку, Калинин добродушно смеялся.
— Побаиваюсь я, Михаил Иванович. Не дошло бы до нашего матинского попа Василия. Злой он, к тому же и жадный, точь-в-точь — толоконный лоб.
— Книги Пушкина не запретные. Их продают, в библиотеках держат. Надо, еще принесу.
Они перешли к дощатым лоткам, где вода с шумом ворочала огромные деревянные наливные колеса. Внизу взбивалась пена, а чуть подальше, где просвечивалось дно, стайками ходила мелкая рыбешка. Стоять у поднятых щитов можно целыми часами, слушая шум водопада и любуясь светлыми, искрящимися на солнце брызгами. Тут в траве у Михаила Ивановича был примечен ощурок бревна. На него он садился, закуривал. Садился рядом мельник Савел, сторожко оглядываясь по сторонам, говорил тише:
— Той неделей меня пытали про вас, Михаил Иванович. Появился незнакомый человек, как и наш брат любой крестьянин. Одет по-простому — в пиджак и брюки, обут в сапоги, а разговор заковыристый. Как тут у вас? То да се… Кто бывает из Питера? По разговору-то я догадался, с кем имею дело. Спохватился вовремя. Он и так и этак, а тут вдруг на строгость: «Когда последний раз был? Сколь народу его слушало? Из каких деревень? О чем здешние мужики его спрашивали?»
