— Давно не верю. С детства…

— Вот таких бог и наказывает. Нанял тебя, а не спросил: откуда ты, коль не тайна?

— Не тайна. Из Питера, путиловец.

— А-а-а, понятно… — протянул хозяин. — Не ты первый, не ты последний в наших краях.

— Может быть, и последний. Как сказать… Времена меняются…

Филипп Корень, насупив густые брови, сверкнул глазами на Калинина.

— Выходит, мастер-то с душком и щетинкой?

— Какой есть.

— Уходи от меня. По лету тут крестьяне будут из соседних деревень с лемехами да с ошиновкой колес, а ты им, чего доброго, про царя да про нашего брата… Пока дело далеко не зашло, расстанемся подобру-поздорову.

— Оседать я здесь не собираюсь, Филипп Корнеевич. Расстанемся так расстанемся.

Хозяин сходил в чайную, выпил. Придя оттуда и увидев Калинина с дорожным мешком, изменил свое решение, стал удерживать:

— Заказ тут мне перепадает от купца одного… С завитушками решетку сделать на могилу его супруги. Прошлым годом почила.

— Сколько с него берете?

— Это мое хозяйское дело. Хоть бы две красненьких.

— Пополам — тогда останусь.

Филипп Корень поперхнулся.

— Куда же ссыльному такие деньги! Мне вон кузницу бы перестроить.

— А у меня семья осталась на родине без помощника.

Хозяин покряхтел и согласился.

Работали, не отходя от горна. Мехи беспрерывно дышали на огонь. Калинин то и дело бросал горячее железо на наковальню, а Филипп Корень ладил пудовым молотом. Слышалось далеко, будто приговаривал кто-то: «Так и надо, так и надо, так и надо, так и надо!..»

На улице холодно, однако тому и другому приходилось утирать с лица пот. Вздрагивали стены кровли, только чурбан под наковальней, врытый в землю, стоял насмерть. Отлаженные на полукруг детали одна за другой переносились в огромный чан с водой и там, как бы сердясь, шипели. Трубы набивали песком, а затем накаливали, чтобы при гнутье не было трещин.

А как только решетка с завитушками была поставлена, Калинин простился со здешними крестьянами и ушел из Мяндусельги в городок Повенец.

— Важный квартирант у меня будет. Из Питера, — говорила соседям хлопотливая Авдотья Родионовна Юшкова. — Жильца, милые, еще в глаза не видела, а деньги за постой уж получила.

Хозяйка побелила печь, помыла пол, постелила тряпичные полосатые дорожки. На окна повесила ситцевые занавески.

Прибыл питерец сюда в весеннюю распутицу, измучившийся, простудившийся, с резкой болью в сердце.

Это был Михаил Иванович Калинин.

Первые дни он лежал в постели и слушал товарищей, отбывавших ссылку в Повенце по второму и третьему году.

— Камня и воды здесь много, а хлеба мало. Питается народ рыбой да загнившей от сырости картошкой. На праздник к обеду заяц-беляк, вот и все. Кругом озера, болота и глухие топкие леса. Одним словом, стреножены мы. Не зря говорят: «Повенец — свету конец».

Приподнимаясь в постели, Калинин со свойственной ему горячностью возражал:

— Надо одно понять: мы борцы за рабочее дело. И куда бы нас ни загнали, в каких бы условиях мы ни оказались, не сдаваться. Революция не за горами. На наше место стали другие. А мы отсюда, издалека, должны помогать им.

— Бежать надо, Михаил Иванович, — советовали друзья.

— Кто может — бегите. Но об этом не говорите вслух. Полицейских и здесь не меньше.

В дом вошла соседская девочка Любаша, быстрая, проворная, успевшая за какие-нибудь минуты сбегать в лавку за спичками и махоркой.

— Вот спасибо, — смягчившись, сказал Калинин. — А у меня книжка для тебя, Любаша, есть. Про царевну-лягушку.

Девочка от книжки отказалась:

— Буковки я знаю, а читать не умею.

— Грех невелик, я тебя научу. Каждый день по часочку будем сидеть над букварем и задачником.

Хозяйка, услышав такой разговор, обрадовалась:

— Коль обучите грамоте, то-то ее мать будет вам благодарна! И Люба ходила бы в школу, да нет шубки и валенок.

Своим друзьям Калинин указывал:

— Видите, везде дело найдется. Вот для них и надо жить, трудиться.

Грамота девочке давалась нелегко. В двенадцать лет она уже умела скроить платье, шила себе и бабушке, а вот буквы, вырезанные из картона, сложить в слова никак не могла. С цифрами легче: прибавлять и вычитать помогали пальцы.

Дом Юшковой довольно часто навещали полицейские. Все вынюхивали:

— Фатерщик у тебя, Авдотья, на этот раз особенный. Платит небось большие деньги?

— Платит. А как же не платить! На то ведь и живу да детей поднимаю. Немало у меня их.

Полицейские ходили по всему дому, сминая грязными сапогами тряпичные дорожки.

— Чистенько. Книжки на полках.

— Ну, а как же? Книжку на пол не бросишь…

Они садились на широкие табуреты, выспрашивали:

— О чем тут ссыльные балакают? Помнишь уговор? В участок должна давать сведения.

— Неграмотна.

— Соседи передают: много у Калинина дружков. Часто собираются, поют…

— Петь поют.

— А что поют, псалмы небось?

— Не разберусь. Неграмотна.

— То-то вот, лучше бы они не пели, а пили. Когда придет?

— За ним время.

Полицейские, сидя на табуретках, ждали. А Любаша, прошмыгнув в калитку огорода, бежала на речку Повенчанку или на Польскую горку. Она находила там Михаила Ивановича и сообщала ему все.

— Пусть подождут. Время их оплачивается государственной казной.

…Дни текли хмурые, тоскливые. Просыпался Калинин раньше всех. Пилил и колол дрова во дворе за домом. В одно такое утро к дому подошли трое молодых солдат в коротких шинелях и суконных картузах.

Хозяйка, вытирая руки о фартук, вышла к ним на крыльцо. Встретила как старых знакомых, но заговорила неласково:

— Вот так, родные сыночки! Любо — берите, сколько даю, а то и этого не увидите. Кабы у меня корова доила побольше, а то сена нет.

Оказалось, солдаты-новобранцы из местных казарм пришли менять куски хлеба на молоко.

Калинину стало их жалко.

— Прибавь, Авдотья Родионовна, — сказал он, отложив топор и свертывая цигарку. — Надо служивых чем-нибудь порадовать!

Солдаты оживились, подталкивая друг друга локтями, заговорили все разом:

— Знамо дело! За такие куски надо бы крынку на троих. Мы ведь не лишнее принесли, от своего рта отрываем.

Хозяйка уступила: дала солдатам напиться молока, тут же передала хлеб детям.

Служивые подошли ко двору, где Калинин складывал наколотые дрова.

— Ссыльный? — спросил один, утирая рукавом губы.

— Угадал, — ответил Калинин.

— Учитель или писатель?

— От того и другого понемножку.

— Сочинил бы для нас стишок, а мы бы разучили. Да поозорнее. Хочется начальству досадить.

— За что же вы начальство не любите?

— Да вот житья нет в казармах. Чуть что — зуботычина! Да стращают прогнать сквозь строй…

Солдаты еще не раз приходили попить молока. Хлеба приносили больше и уже не торговались с хозяйкой. И снова напоминали Калинину о стишке.

Калинин написал на небольшом листке знаменитые слова «Марсельезы» и напел мотив.

И вот как-то солдаты, выйдя из душных казарм на учебный плац, дружно хором запели слова, пришедшиеся им по душе:

Все начальство Повенца переполошилось. Пристав с пеной у рта кричал:

— У нас в Олонии поют «Марсельезу»?! И кто? Солдаты!.. И откуда бы это они ее взяли?

— Турник — затея эта чисто ребячья, Михаил. Взялся ты от нечего делать. Взаправду говорится: праздность — мать пороков, — сидя за общим столом и хлебая деревянными ложками щи, смеясь и шутя, говорили ссыльные товарищу Калинину.