– Если только возможно улыбаться медленно, – подумала она, глядя на его постороннее и совершенно чужое для нее лицо.

Так непонятно отчего, неожиданно, для самой себя, капризной и весьма эгоистичной, одновременно жесткой и решительной, Лера согласилась пойти к нему, невзирая ни на мимолетность знакомства, ни на поздний час. Старинный лифт, заточенный в изысканное ажурное металлическое обрамление, в ту ночь не работал, чему она обрадовалась в глубине души. Так как не слишком доверяла подобным древним конструкциям, да и не спешила лишить себя необходимой ей спасительной возможности изменить то, что она собиралась совершить. Лера все еще пыталась оставить за собой право на уход. Несколько часов спустя, так же, как и все последующее десятилетие, будет с содроганием думать, что не работающий лифт, очевидно, был тайным знаком, непонятым ею вовремя, предзнаменованием, указующим на то, что подниматься, идти с незнакомцем дальше она была не должна. Но тогда услышать скрытый голос предметного мира не смогла. Проведенную с незнакомцем ночь она впоследствии долго будет стремиться старательно и навсегда вычеркнуть из собственной памяти, как что-то грешное, необыкновенно унизительное. Но все случившееся будет настойчиво и безжалостно периодически возвращаться в ее сознание, пробуждая каждый раз отвратительное чувство жгучего стыда. Правда, значительно позднее ей будет казаться, что тот сломанный лифт был лишь знаком того, что очень многое им суждено будет пройти и преодолеть вместе. И все происшедшее той ночью она будет впоследствии постоянно помнить, боясь лишь одного – что-то забыть. Но если бы кто-то в ту белую ночь сказал ей о подобном развитии этого начинающегося сюжета ее жизни, она бы ни за что не поверила этому человеку.

Медленно они поднимались по старой полутемной лестнице, минуя ее крутые длинные пролеты, поднимались устало, часто останавливаясь, то ли слушая тишину, то ли боясь споткнуться в полумраке, то ли пытаясь почувствовать и предугадать то, что их ожидает. Так останавливаясь, они, тем не менее, подходили все ближе и ближе, к его квартире, что была на самом верху. Открыв ключом тяжелую деревянную дверь XIX столетия, он провел ее в огромный темный коридор, наполненный какими-то устоявшимися, будто въевшимися в стены запахами, словно впитавшими в себя само время. Из темноты трагически выглядывали несколько закрытых белоснежных дверей, за которыми ее ждала неизвестность. Словно о чем-то подумав, он выбрал самую отдаленную дверь из всех.

И снова щелкнул замок, казалось, предостерегающе простонала или проскрипела тяжелая створка двери, и он пропустил ее в комнату с двумя огромными окнами и высоким потолком со старинной орнаментальной лепниной, чудом уцелевшей здесь. Не прибранное пространство с приметами хронического беспорядка показалось девушке заброшенным, печальным, абсолютно неуютным и неприкаянным. Лера, молча и безучастно, разглядывала помещение, и решила, что этот человек долгие годы живет один. Мужчина, было исчезнувший, тем временем вернулся, видимо, из кухни принес обещанный чай, явно плохо и неумело заваренный, и зефир в шоколаде, тоже, совершенно, определенно не сегодня и даже не вчера купленный. Еще какое-то время они молча сидели за его неприбранным столом, накрытым видавшей виды клеенкой, изготовленной приблизительно в позапрошлом десятилетии. И он продолжал внимательно смотреть на гостью, тихо и задумчиво, словно стремясь угадать какое-то ее неназванное желание, не подозревая, кажется, что никаких желаний в этой уставшей девушке просто нет. Она же пренебрежительно изучала его жилье, не имеющее ничего общего с важным для нее словом «интерьер», но удивительно согласующееся, на ее взгляд, со словом «случайность». И молча глотала отвратительного вкуса чай, налитый незнакомым мужчиной. Пила этот отвратительный чай, который и чаем то не могла назвать, чтобы только не общаться с ним. Периодически, независимо от сознательной воли и желания, на ее лице проявлялась слабая гримаса отвращения, смешанного со ставшим в эту ночь постоянным ее спутником – раздражением.

– И зачем я здесь? – удивленно думала Лера, понимая, что должна немедленно встать и уйти. Но то ли от усталости, то ли еще от чего-то, продолжала оставаться на предложенном ей месте.

И та белая ночь все же стала их первой ночью, внезапной и отчаянной, проклятой ею впоследствии не единожды и все же не забытой и лелеемой в памяти и сердце. Она стала ночью, когда она печально пыталась, безжалостно используя по сути постороннего человека, обрести трагически необходимое ей в те недели забытье, чтобы оторваться от мучительной неразберихи собственной жизни, забыть все происходящее хотя бы на короткое время. Только бы перестать все время думать об изменах Андрея, и поступить, наконец, так же, как он.

Так же, как он. Мужчина, которого она так сильно и, кажется, безнадежно любит, и без которого, все же, не мыслит своей жизни. Не мыслит.

– Пусть будет так. Пусть он делает с этой Ксаной все, что хочет. Я сделала то же самое, – шептала под утро сквозь слезы Лера.

Ранним утром, пока человек, встреченный ею случайно накануне, спокойно отвернувшись к стене, спал, она, не сомкнувшая ни на миг глаз, быстро натянула джинсы и белоснежную блузку с многочисленными пуговичками, которые наспех пыталась застегнуть на ходу, стремительно направившись к двери. Старый замок никак не поддавался, она безуспешно его дергала, злилась, пытаясь открыть, распахнуть дверь, если будет надо, сломать запертые створки. В отчаяние стукнула кулаком по дверной створке, белой и безразличной, чужой, как все в этой комнате.

– Куда ты? – раздался в тот же момент его негромкий, ровный и, как и накануне вечером, невозмутимый голос. Совершенно, абсолютно посторонний голос и от того еще более неприятный.

Она испуганно вздрогнула, на миг замерла. Потом резко повернулась к нему, словно готовясь отразить возможное нападение, и зло, взглянув своими прекрасными, сверкающими, темными глазами, почти прокричала:

– Откройте мне немедленно! Что вы на меня смотрите? Откройте, я кому сказала! – повторяла и повторяла Лера, стремительно теряя самоконтроль.

– Ну, что же ты кричишь на всю тихо спящую мою коммунальную квартиру? Пожалуйста, сейчас открою, только не волнуйся так.

Он встал, неторопливо и размеренно подошел к двери, легко открыв ее, нажатием какого-то маленького и неприметного рычажка. Она тут же, не произнеся больше не слова и не оглядываясь, устремилась в пустоту темного коридора, где сумела, к превеликому своему счастью, справиться с входной дверью самостоятельно и навсегда ее громко захлопнуть за собой. Стремглав она неслась вниз по отвратительной лестнице, такой же затхлой, как и его проклятое чердачное жилище, затем бежала по любимой с детства набережной реки Мойки, которую, кажется, возненавидела в то раннее утро. Возненавидела всей своей душой, возненавидела навсегда. А высокие дома, спящие, великолепные особняки, замершие по двум сторонам реки, как всегда надменно отражались в спокойных и безучастных, дремлющих водах. Они величественно, безразлично и безмолвно взирали на нее, сумасшедшую, взбалмошную и безнравственную девчонку, взирали так, как теперь, видимо, на нее будет смотреть весь мир. И ей стало казаться, что молчанием своим они ее укоряют, и, быть может, навсегда отвергают, выбрасывают из охраняемого ими пространства.

Познавшая впервые отвращение к самой себе, она неожиданно, словно споткнувшись, и пытаясь сохранить покидающее ее равновесие, молниеносно остановилась возле Юсуповского дворца, замерла и, вдруг… рассмеялась. Громко, во весь голос, нарушая тишину безлюдного и чистого утра:

– Ох, я же даже не знаю, как его звали. Нет, нет, нет! Не было этого! Приснилось, придумалось, пригрезилось… Все, что угодно! Только пусть этого не было со мной! Не было, не было, не было… – не переставая, повторяла она вслух, как магическое заклинание, в которое сама начинала верить в то раннее утро, которое встретила на пустынном берегу Мойки.

Тихо закрыв за ней дверь своей комнаты, сразу ставшей вновь пустой и окончательно заброшенной, он неторопливо подошел к большому окну, и отдернул, висевшую на нем, старую, пыльную штору. Спустя долгую, показавшуюся напряженной, минуту она стремглав выбежала из парадного подъезда и быстро, быстро, не оборачиваясь, пошла вдоль Мойки в сторону Исаакиевской площади. Она удалялась столь стремительно, будто совершенно ничего не оставила позади себя – ни упоения, ни сожаления, ни воспоминания. Сергей задумчиво и безотрывно смотрел ей вслед, смотрел до тех самых пор, пока девушка не исчезла за плавным поворотом набережной, где река, изгибаясь, проплывала под Поцелуевым мостом. Но ему все продолжало казаться, вопреки реальной невозможности, что он слышит звонкий, разгневанный стук ее высоких каблучков о видавший виды, равнодушный серый асфальт мостовой. Так он простоял задумчиво у окна, какое-то время, долгое ли, короткое, и сам не понял. Затем тихо, но ясно вслух произнес: