Все жизненные роли должны быть четко определены – в этом она была уверена всегда, чуть ли не с того раннего подросткового возраста, когда к ней впервые стали приходить ее порой робкие, а порой пугающе распаляющие воображение фантазии о предстоящей будущей взрослой жизни. Ибо только при таком условии ей представлялось возможным сознательное и безошибочное управление всеми происходящими с человеком событиями. Именно к этому, страшась и тщательно избегая любых случайностей, а тем более необдуманных шагов и ошибок, она настойчиво всегда будет стремиться, став более взрослой и самостоятельной. Однако, не смотря на все прилагаемые усилия, желаемой определенности ей слишком часто все же не хватало на жизненном пути. И он, проходимый ею путь, как и у многих женщин ее поколения, оказался извилист, порой сумбурен и, будучи отмечен, зачастую, событиями запоминающимися, однако, слишком часто заводил ее в те непонятные тупики, из которых она с трудом выбиралась.

Позднее, задумываясь о своей жизни, она ловила себя на странной и какой-то вроде бы не главной, отвлеченной мысли, касающейся, прежде всего, города в котором прожила многие годы. Словно, Санкт-Петербург был частицей или фоном, или, быть может, действующим лицом, присутствие которого всегда ощущалось всеми чувствами ее взволнованной души. А, возможно, ей иногда казалось, именно город был главным героем всех перипетий, происшедших с ней некогда и происходящих по сей день. Он во многом определял ее настроения, пристрастия, диктовал поступки. И он, город, в который она была по-настоящему, без сомнения влюблена, всегда оставался с ней, где бы она ни находилась. И, если она покидала его в своей реальной, обыденной жизни, то он не оставлял ее в постоянных воспоминаниях, приходил к ней в долгих, порой мучительных, а, порой, приятных сновидениях, перенося то в прошлое, то простираясь перед ее мысленным взором еще не бывшим с ней никогда прежде видением. Так он настойчиво, снова и снова звал ее своими улицами и площадями, реками и каналами, гранитными набережными и строгими чугунными решетками городских парков.

Часто она вспоминала одно из своих совсем еще детских впечатлений. Раннее, возможно, первое из запечатлевшихся, непонятное, непонятое тогда, но, тем не менее, врезавшееся в память навсегда, настойчиво возвращающееся и влекущее к себе. Тогда, давно, видимо, была осень, далекая осень ушедшего детства. На ее детские неуклюжие ножки были надеты красные маленькие резиновые ботики с круглыми, запомнившимися кнопочками-застежками. Она помнила, отчего-то до сих пор, как устало, но чрезвычайно настойчиво и упрямо, подгребала с больших каменных и выщербленных временем плит мостовой многочисленные желтые листья, сплошным шуршащим ковром забавно раскинувшиеся перед ней. Крошечной ладошкой она тогда привычно и крепко держалась за сильную взрослую руку, всегда оберегающую и указывавшую ей путь к дому и теплу. Но, вдруг, повернувшись, увидела что-то, чего словно здесь не было раньше, чего не замечала, не видела, не понимала, что-то поразившее теперь необычной величиной и силой. Что-то, отчего, она восхищенно тогда остановилась и замерла, широко распахнув свои огромные детские глаза. Видимо, какой-то новый мир в тот день и в той точке земли открылся ее сознанию впервые.

– Что это, мамочка? – спросила она, – дворец такой или ворота сказочные? И что за ними? Кто там живет? Волшебница, да? Да? Скажи мне!

– Это Арка Новой Голландии, детка. Такое архитектурное сооружение. Дома, разные ворота, вот такие арки – это все называется словом архитектура. Ты его сегодня запомнишь, а потом, когда ни будь, поймешь, что оно означает. Красиво, правда, малышка? – добавила мать, и они остановились напротив поразившего ее огромного сооружения.

– Да, да, да. Очень, очень красиво. Арка, арка, арка – она повторяла снова и снова в своем ребячьем волнении, забавно картавя, незнакомое прежде слово, получавшееся у нее «алкой» и оттого казавшееся ей похожим на название уже виденной и познанной недавно птицы – черной галки, а сооружение, сделанное из камня, представилось сидящей у реки огромной сказочной птицей.

Много позднее, учась в девятом классе модной по тем временам специализированной гуманитарной школы, Лера изучила историю того места, навсегда вошедшего некогда в ее детское воображение. И все, что она с годами узнала об этой старой постройке, возведенной два столетия тому назад заезжим французским архитектором Валлен-Деламотом, родившимся во Франции и учившимся своему мастерству в далекой и знойной Италии, лишь укрепило в ее душе ощущение таинственного очарования этого петербургского уголка. Одновременно, кажется, усилилось и ее постоянное влечение к этому тихому, словно всеми забытому и затерянному, месту в центре Ленинграда. Часто, бродя в присущей ей задумчивости по городу, она приходила туда. Здесь, неподалеку от массивных каменных стен, остающихся сумрачными даже в редкую петербургскую жару, находила всегда умиротворение, то ли оттого, что неосознанно связывала его с уверенностью и покоем собственного детства, то ли оттого, что мерещилась здесь какая-то иная связь, пока еще не приоткрывшаяся, но постоянно влекущая. Она полюбила это мрачное место, возвращаясь к нему снова и снова. Трагичное осенью и пугающее зимой, когда оно становилось окончательно заброшенным и неприкаянным, возвышающимся темным пятном над бледным, призрачным миром – оно влекло ее. Еще сильнее очаровывало поздними весенними сумерками, когда представало каким-то обиженным, словно скрывающим свои полузабытые людьми загадки или, напротив, напоминающим о том, что еще многое, очень многое произойдет.

На смену школьным годам, с их не всегда ясными и осознанными мечтами, пришла студенческая пора, в которой воплотились многие ее желания. Жизнь Леры теперь протекала именно так, как ей когда-то хотелось. Правда, порой, мужчина, с которым она встречалась, в которого была влюблена, доставлял ей некоторые огорчения. И иногда, весьма болезненные. Но, тем не менее, они уже много лет были вместе, и без него Лера не мыслила своей дальнейшей жизни, просто не смогла бы себе представить ничего подобного.

Однажды, после очередного успешно сданного экзамена, собственно уже не очередного, а последнего Государственного экзамена, она выбежала с исторического факультета Университета, где проучилась пять лет. Впереди ее ожидала лишь защита дипломной работы, которая была ею вовремя написана и сдана на прочтение назначенному кафедрой рецензенту, скучному и въедливому, хотя еще совсем молодому кандидату исторических наук. Продолжая размышлять о последних днях Византийской Империи, днях, завороживших ее своими непостижимыми контрастами и предощущением неминуемой драмы, которым она и посвятила свое научное исследование, Лера направилась к любимому городскому месту, которое, отчего-то ей приснилось сегодня под утро.

– Видимо, Арка мне, все же, снится только ко всему хорошему, – думала она, – вот и последний экзамен сдан на пять. Правда, Андрей.… С ним все опять не просто…

Миновав длинное, скрытое рано распустившейся в том году зеленью и высокой строгой решеткой ограды здание Двенадцати Коллегий, построенное еще при Петре 1, она повернула направо и пошла вдоль широкой и плавной ленты Невы, блестящей в послеполуденных лучах солнца, оставляя позади один за другим невысокие и ставшие за эти годы родными университетские корпуса. Вот остались позади старинное здание Меньшиковского дворца, величественная Академия Художеств, где в разные времена обучались своему высокому мастерству лучшие русские художники, и одним из строителей которой был все тот же заезжий француз, придумавший ее любимую Арку. Перейдя с Васильевского острова по мосту, названному именем Лейтенанта Шмидта через широкую Неву, прошла по пыльной, всегда шумной и словно дребезжащей трамваями площади Труда, постепенно добралась до узкой петляющей речки – Мойки. Здесь, повернув с моста, направилась к Арке Новой Голландии.