Я смешался.
— Вот… задание школьное… ей… Я каждый день приносить буду. Поправилась бы только… А уж я…
Я говорил громко, все поглядывая на дверь в другую половину. Но оттуда — ни звука.
— Эк ты жалостливо, — усмехнувшись, сказала тетя Настя. — Ты не волнуйся. Дело молодое, поправится, надо думать.
Только сейчас разглядел я усталое бледное лицо тети Насти с опустившимися по-старушечьи углами губ. Она зябко куталась в серый полушалок.
— Никак и вы больны?
— Что-то тоже не можется. Собираюсь по воду, да вот не встать чего-то.
— Ведра-то где у вас? Я мигом!..
— В сенях. Там и коромысло.
Гремя ведрами, я бежал по тропе к озеру.
Наконец-то нашлось оправдание моему приходу.
Я спешил. Спешил наполнить кадку. Так спешил, будто с последней каплей у всех людей на свете должна была начаться счастливая жизнь. Даже без насморков.
В такую-то минуту вселенского азарта столкнулся я на крыльце с Витькой Комлевым.
— А ты с чего здесь?! — удивился тот.
— Не видишь? Воды натаскать надо.
— Вижу, запрягся… Машка-то как?
— Болеет.
Витька пристально посмотрел на меня, покачал головой.
— Задание-то отдал?..
— Отдал.
— Шустрый ты. Знал бы, не тащился…
Витька ушел.
Все с тем же азартом я натаскал в дом дров. Что сделать еще — не знал.
Стал прощаться.
— Да куда же ты, зятек? Перекусил бы.
Но я уже выбежал на улицу.
Шли дни. Каждый раз после уроков я отправлялся в Озровичи. Желание увидеть Машу пересиливало страх снова услышать «зятек». На слово это налипло и другое. В школе и в общежитии надо мной посмеивались. Прав был Нойдальский Максим: «Любовь под замок не упрячешь». Но тогда я еще стыдился этого терпкого взрослого слова. Не было его у меня и в мыслях.
Насмешек я сначала не замечал. Потом делал вид, что не замечаю. В конце концов стал огрызаться: «Да, хожу. А вам что за дело?» На какое-то время языки прикусывали.
Все эти подначки показались мне ребячьей ерундой после того, как однажды, придя к Маше, я застал ее одетой, сидевшей за столом у окна.
Она нетерпеливо махнула мне рукой, подзывая, и снова приникла к окну. Я подошел, склонился.
В замороженном окне была продышана дырочка.
Завиток светлых Машиных волос коснулся щеки; у меня перехватило дыхание.
До меня не сразу дошло, хоть я и видел, что там, за окном, на серебристой от инея ветке березы сидели два распушившихся снегиря. Их слабые нежные голоса хорошо были слышны.
Маша тихо рассмеялась. Она подняла голову. Облако внезапного беспричинного счастья окутало нас. Я смеялся вместе с ней. И так свободно было на душе, так радостно.
И снова наклонился я, с томительно замирающим сердцем касался ее волос и застывал, боясь шелохнуться, словно неосторожным движением мог спугнуть птиц. А они все сидели. Алыми сгустками зари…
Маша поправлялась. Я уже знал день, когда она придет в школу. Накануне я долго бродил по лесу, что-то распевал во все горло, будто оглохший весенний глухарь.
Спал я плохо, видел во сне березу, снегирей, лицо Маши. Странно, каждый раз по нему текли слезы. Позабыв всякий стыд, не находя слов, не зная, как утешить, я касался губами ее приспущенных век, и невыразимая горечь и соль сладко тяготили сердце. Я просыпался. «Да ведь это сон… сон…» — твердил разочарованно. Но вчерашнее счастье накатывало теплой волной, смывая минутное разочарование…
Встал ни свет ни заря, прихватив сумку, неслышно выскользнул из общежития.
Небо над головой было сплошь серым, будто напитавшийся водой мартовский снег. Истончавший, сходивший на нет яркий месяц в дымчатой опушке был еще высоко, но оба рога его уже устало клонились к земле.
От крепкого утренника пар изо рта стоял у губ плотным клубком. На глаза навертывались слезы. Волоски ресниц тяжелели, покрываясь льдистым чехольчиком, слипались. Но по всему было видно, что день разгуляется, будет солнечным, тихим, с чистым голубым небом.
Я уже ушел далеко за околицу по дороге в Корбеничи. Все выбирал кусты погуще да поближе к обочине. «Притаюсь, — замышлял, — и как она чуть пройдет мимо, напугаю серым волком. Вот смеху-то будет!..» Но тут же, запоздало вспомнив, одергивал себя с укоризной: «Она после болезни, а я — пугать… Нет, лучше я ее тихо окликну. Тоже — врасплох. И тоже весело…»
Наконец я выбрал ивняк, тянувшийся густым, путаным забором вдоль дороги на повороте. Над ивняком возвышалась матерая сосна, и кусты будто просились погреться под полами ее просторной избы.
Из-за сосны было хорошо и далеко видно.
Стал ждать. Сначала все смотрел на дорогу, но вскоре почувствовал: зябнут ноги. Утоптал снег, получился пятачок, на котором можно было погреться.
Неожиданно надо мной тенькнула синица. Я даже вздрогнул. Поднял голову. Погрозил кулаком: «Ты чего?! Сорока, что ли?..» Птичка испуганно вспорхнула. Мягкий комок снега упал мне на лицо. Тонкая, вмиг почерневшая ветка еще раскачивалась. Я вспомнил березу под Машиным окном; щеке моей стало жарко…
Машу я увидел совсем неожиданно, прямо перед собой. Но кто это?.. Рядом с ней Комлев.
Они о чем-то громко говорят, но слова не долетают до меня. Я только вижу. И только Комлева.
Разом померкло утро с порозовевшим снегом на деревьях…
Они уже были далеко, когда я бросился кружным путем в обгон. Я бежал к школе. «Там-то я ее встречу одну. Должен же когда-нибудь Комлев отойти, — думал я. — Только бы успеть…»
К школе я вышел тяжело дыша, весь в снегу, мокрый. От головы валил пар, шапка осталась где-то в кустах.
— Смотрите-ка, смотрите! Шатун из-под коряги вылез!
— Да никак это Машин жених!
— Машка его на Витьку Комлева променяла!
— Эй, жених в отставке, где тебя носило?! — громко, тыча в меня пальцем, вместе с другими смеялся Колька Теплов, розовощекий крепыш.
Я уже не соображал. Все мои обиды, боль и стыд сошлись в эту минуту на Колькиной переносице.
— Молчи, дурак, а то!..
Колька шагнул навстречу, выпятил грудь. В глазах его стоял спокойный холодок.
Любитель подраться, Теплов был сильнее, шире в плечах. Но сейчас я бы сладил и с двумя такими.
Я рванул его за ворот так, что мы оба не устояли. Рухнули, как подкошенные. Сцепившись клубком, покатились, норовя достать друг друга кулаком в лицо.
Ребята обступили нас, загалдели с веселым равнодушием:
— Гляди-ка, гляди-ка! У Кольки сопатка потекла!
— Так его, жених!
— У жениха-то тоже!.. Ха-ха… Губа грушей надулась!
— Нацеловался!
Неожиданно круг обступивших качнулся и распался.
— Дурачье! Бесстыжие! Чего ржете?!
Шура Громова, с перекошенным лицом, с тонкими руками, далеко высунувшимися из рукавов короткого пальтишка, набросилась на Кольку. Маленькими костлявыми кулачками молотила она его по спине, вскрикивая:
— Отстань от него! Отстань! Чего ты к нему пристал?!
Обескураженный, Колька поднялся на ноги, отплевываясь, сморкаясь в сторону, растерянно отворачиваясь от слабых Шуриных ударов.
— Чего ты! Чего ты?.. Не я первый начал, если хочешь знать.
— Вот дура! — кричали ребята. — Нашла кого защищать — Ежа!
— Да у них с Антоновой любовь! Тебе-то что за дело?..
— Чего-чего-о?!
Все обернулись.
На крыльце в накинутом на голову материнском платке стояла Маша. Она хмурила белесые брови и холодно-прищуренным взглядом смотрела на Громову.
— Больно мне нужен этот ваш Еж. Пусть себе берет, кому нужен…
Я шел, едва переставляя ватно-подгибающиеся ноги.
Саднило разбитое лицо. Тупо гудело в голове.
Все, что минуту назад полыхало во мне, сгорело дотла и будто ветром выдуло. И такая боль была во всем теле, такая усталость, что хотелось свалиться посреди дороги, закрыть глаза и уж больше не просыпаться.
— Вась, а Вась… Куда же ты?.. — Шура едва-едва трогала меня за плечо, всхлипывая: — Васенька…
Я остановился. С трудом разжал губы.
— Уйди. Уйди-и, слышишь…
