— Что ты в эту штуку-то уперся? Марш помогать матери скотину управлять!

Теперь же будто его подменили, говорил другое:

— Книга, дети, дело серьезное. Это — добрый свет. Вот нам с матерью учиться некогда было, так и живем словно в потемках.

А в свободное время, которого, правда, у него было совсем мало, и сам садился за книгу и с серьезным видом складывал слова.

Принесла мама от Лены рубашку, передала мне, предложив:

— На померяй. Посмотрим, хорош ли ворот вышел.

Я отмахнулся:

— Сначала костюм отглажу.

Тут вмешался отец, посоветовал мягко:

— Ты мать послухай, сын. Она дело тебе говорит. Может, что переделать придется, так ты покамест ботинки свои лижешь, она и сделает.

Поставив утюг, я надел рубашку. Она оказалась в самый раз.

— Теперь галстук прикинь.

— Куда он в такую жару? — возразила мама.

— Молчи! — прикрикнул отец на нее. — Ну, ты сам покумекай: какой тилигент без галстуху? А ну накинь!

На пороге появилась разодетая моя двоюродная сестра Лена.

— Ой, как рубашка к этому галстуку идет! — Сухое продолговатое лицо ее зарделось, большие голубые глаза сияли.

— Что вы, сговорились сегодня, что ли? — обиделся я, но галстук примерил. Черный, с желтыми полосками.

— Во парень! — Лена подняла вверх большой палец. — Если бы не была я двоюродной сестренкой, ей-богу, напросилась бы сама тебе в жены.

— Двоюродных раньше даже и поп венчал, а теперь сельсовет всяко запишет. Так что ежели слюбились, так благословляем, — пошутила мама.

— Да ну вас, — застеснялся я. И в самом деле я к Лене был неравнодушен. Отошел в сторону и стал одеваться.

Мать, отец, братья, сестрички мои, все, кто был дома, рассматривали меня, улыбались, завидовали.

— Хошь свой, а хвалить не стыдно, — сказала мама. — Хошь бы обошли его напасти…

— Ен парень смирный. Время сейчас мирное. Что может случиться?

— Так-то оно так, батя… Да все равно родителям приходится думать о своих детях. Пока они маленькие, печешься, чтобы были обуты, одеты, накормлены. Вырастут — чтобы дуростей не наделали каких.

— Знать надобно: малые детки — малые бедки, большие детки — большие бедки…

Но встречи у нас в Корбеничах не получилось. Вернулась из сельсовета сестра Лена, она работала там секретарем, и заявила, что началась война с фашистами и что призывники должны будут завтра отправляться в дорогу.

Пока тепло, до школы босиком добежать только в охотку. Но вот совсем пожухла трава, стало прихватывать ее по утрам инеем. До школы стрелой летишь, а все одно прибежишь — ноги красные, как у гуся лапы. Говорил я отцу, а он: «Потерпи, сынок. Сладим тебе обутку. Извернусь только чуток с деньгами».

Никак ему пока не извернуться. Приходится материны сапоги надевать, не то — сидеть дома.

Дров в школу еще не завезли. А пора бы. Председатель колхоза Шомбоев все обещает: «Будут, будут…» Вот и ждем, сидим в классе нахохлившись, как воробьи в стужу. Кто что на себя натянул. Учитель наш, Алексей Иванович, в шинель кутается, покашливает. Он больной, на гражданской войне раненный. Ему нельзя простуживаться. Потому нет-нет, а прихватишь из дома полено. Но это не дело. Да и дома косятся.

Алексей Иванович уже и к мужикам обращался:

— Помогите школе.

— Ты, Иваныч, человек казенный, — отвечают, — и заведение твое казенное. Пускай казна тебе и помогает, что ж мы-то?

— Так ведь ваши же дети!

— А что дети? Ты у нас человек новый. Вот погоди, морозы ударят, запуржит, дети все по домам на печах сидеть будут. Один останешься в школе. Учи тогда хоть себя, хоть печку.

Дров, конечно, в лесу много. И лес рядом. Но у нас тогда не было лошади. Отец еще только собирался завести. Мы с Егором пристали к его отцу.

— Пап, съездим в лес, а?

— Дядя Федя, холодно же в школе. Нам-то что. Мы посидели и ушли. А учителю целый день в ней…

— Ну, черти, вцепились оба, как клещи, — сердито отмахивался дядя Федя, но наконец сдался: — Будь по-вашему.

На другой день с утра справили мы их Тучку, взяли пилу, топоры, поехали в лес. Свалили три осины-сухостоины. Хлысты — на смычки, поехали обратно.

Приезжаем. Тихо во дворе, урок идет.

— Чего там, может, и попилим сразу, — предлагает дядя Федя.

— Давайте, — говорит Егор.

Пилим, колем. А надо сказать, что окна класса выходили как раз на нашу сторону. Так что мы видели Алексея Ивановича, а он нас. Но по его лицу не заметно было, чтобы он доволен был.

Бабушка Ксения прогремела коровьим боталом. Урок кончился, к нам выбежали ребята и вышел Алексей Иванович. Он подошел к дяде Феде.

— Большое спасибо вам, Федор Васильевич, — пожал ему руку. — Вы нас просто спасли.

— Да что я, — смутился дядя Федя. — Это они все. Пристали — поедем да поедем…

Алексей Иванович почему-то строго посмотрел на нас, потер переносицу и вдруг сказал:

— А вы, Василий и Егор, сегодня останетесь после уроков.

— За что? — заревел Егор. — Я же ничего не сделал!

— Балует? — заволновался дядя Федя. — Вы уж, ежли что, мне скажите. Я с ним поговорю…

— Да нет, — улыбнулся Алексей Иванович. — Пожаловаться на Егора не могу. А оставлю их потому, что пока вы ездили в лес, прошло два урока. А мы начали новое, вот и будут наверстывать.

— А-а, — успокоился дядя Федя. — Понятно теперь. Что ж, надо…

За нашим разговором ребята кто колет, кто складывает в поленницу, кто в школу охапки тащит.

Прогремел звонок.

Отсидели мы с Егором положенное со всеми, остались только вдвоем.

— Прямо как двоешники, — с обидой проворчал Егор.

— Ну что, ребята, начнем? — сказал Алексей Иванович. — Лучше бы ко мне перебраться, но у меня прохладно.

— А давайте затопим! — обрадовался Егор.

— Нет, оставим дрова для класса.

— Так и спать ляжете в холодной комнате?

— Это ничего…

— Как хотите, а я не согласен, — вдруг сказал Егор. — Надо затопить у вас и к вам перебраться. Потому что сейчас все равно придет бабушка Ксения, убираться начнет. А дров мы еще привезем, ежли что.

Егор вышел.

— Ну, брат, и хитер, — с улыбкой вслед ему сказал Алексей Иванович. — Лишь бы от учебного дела подальше, — но спорить не стал.

Комната Алексея Ивановича была в конце короткого коридора, налево. В ней помещались: стол у окна, кровать, два стула, этажерка с книгами и большая географическая карта во всю стену.

Затопили печь. Дрова схватились весело, разом. Громкий треск поленьев обещал скорое тепло.

— Праздничный фейерверк, — задумчиво произнес Алексей Иванович, присевший на корточки у печной дверцы.

— Алексей Иванович, вы нам пока про войну. Про гражданскую расскажите.

— Про Перекоп. Как вы воевали, Алексей Иванович.

— Э-э, нет. Сколько можно об этом рассказывать. И потом, пора делом заняться.

— Алексей Иванович, ну чуток только, как…

— Стоп! Займемся устным счетом.

Егор было заскучал, потом вдруг поднял голову, посмотрел на стену, вдоль которой стояла кровать.

— Алексей Иванович, а кто это у вас висит? Ваш дедушка?

— Где висит? — с недоумением спросил учитель.

— Вон, на стене.

Алексей Иванович недовольно взглянул на Егора.

— Во-первых, не «кто», а «что» — портрет. Во-вторых, не дедушка, а мой учитель.

— Ваш учитель?

— К сожалению, — неожиданно смутившись, сказал Алексей Иванович, — я его никогда не видел. Никогда с ним не встречался. Да и не мог встретиться…

— А как же он вас учил?

— Как?..

Алексей Иванович не сводил глаз с портрета. Лицо его стало печальным. Он рассеянно тер переносицу и, казалось, совсем забыл нас.

— Это портрет учителя учителей. Великого педагога Генриха Песталоцци… Удивительный был человек… — тихо сказал он.

Алексей Иванович опять помолчал. Потом, взглянув на нас, вдруг оживился.