Софье сразу вспоминается Палибино, уютная угловая гостиная и вечерний чай за круглым столом.

— Когда же ты напишешь родителям о своем замужестве?

— Не знаю. Но написать надо, сначала как-то их подготовить.

— Ты по-прежнему работаешь?

— Конечно. Я — в типографии, а Виктор дает уроки. Раньше он сотрудничал в газетах, журналах. Но с тех пор, как он сидел в тюрьме за участие в демонстрации, ему стало трудно печататься.

— Ничего. Скоро будет наша власть, народная. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Вот в чем сила, — говорит Жаклар.

— Виктор — член Интернационала. А я еще об этом только мечтаю. Но я тоже помогаю Виктору в пропаганде. Каждую неделю у нас собираются друзья. Играем на гитаре, поем. Однако это, ты понимаешь, одна видимость. На самом деле это политический кружок. У нас бывает Поль Лафарг, друг Виктора еще по университету. Замечательный человек, философ. Недавно я познакомилась с его женой Лаурой, дочерью Маркса. Она тоже обаятельная, умная женщина.

— Хорошо, что у вас такая ясная цель в жизни и благородная. Знаешь, Анюта, я иногда начинаю сомневаться. Правильно ли я делаю, что все силы отдаю математике. Может быть, сначала нужно было всем стать в ряды революционеров, добиться лучшей жизни для народа, а потом уже развивать науку. Каждый обязан свои лучшие силы посвятить делу большинства.

— Это трудный вопрос, Софа.

— А я думаю, вы поступили правильно, — говорит Виктор. — Способности, талант зарывать в землю нельзя. Ведь потом, когда будет народная власть, все это — открытия, изобретения — станут достоянием народа.

— Недавно я получила письмо от Жанны из Лейпцига, — говорит Софья. — Все-таки она добилась своего. Никак ведь не принимали, целый год она ходила, просила. Наконец дошла до самого короля. Тот велел ей учинить экзамен в его присутствии. И что же ты думаешь! Жанна блестяще ответила на все вопросы. И теперь высочайшим повелением зачислена в университет. Неслыханное дело! Первая женщина-юрист. Пишет: «Немчики пялят на меня глаза, но я держусь стойко».

— Молодец Жанна! Я знала, что она добьется. А мне писала Лиза Томановская. Настроение у нее бодрое, боевое. Там ведь, в Женеве, они организовали Русскую секцию Интернационала.

После чая Жаклар куда-то уходит. Сестры остаются одни. Они усаживаются, как когда-то в Палибине, с ногами на диван.

— Анюта, ты довольна? — спрашивает Софья, заглядывая сестре в глаза.

— Очень. Всей жизнью. И… я так люблю Виктора, — отвечает Анюта.

Всем существом Софья чувствует, как счастлива сестра, и ей вдруг становится грустно. Может быть, потому, что она в чем-то теряет свою Анюту, которая ей дороже всех на свете, которую она называет своей «духовной мамой». Или, может быть, потому, что она сама никогда так не была счастлива.

Но Софья гонит эти мысли прочь.

— Я рада за тебя, — тихо говорит она сестре. — Счастье… Как синяя птица… Прилетает не ко всем. Береги ее.

— Полно. Что ты так… — Анюта привлекает Софу к себе и, как в детстве, взъерошивает ей волосы.

— Сурок, ты жив? — спрашивает она.

Софа смотрит на Анюту.

— Жив-жив! — отвечает она, тоже как в детстве, и милая ясная улыбка освещает ее лицо. — Жив-жив, пока ты возле меня. Не бросай меня никогда…

— Знаешь, Анюта, — говорит, помолчав, Софа, — я мечтаю попасть в Берлин, учиться у великого Вейерштрасса. Как ты смотришь на это?

— Если задумала, надо добиваться. Обязательно поезжай. А то потом не простишь себе.

Антон Данилович Трусов стоит у наборной кассы, щипчиками вытаскивает свинцовые столбики-буквы из лежащего на доске набора и заменяет их новыми. Он корректирует только что сделанный набор.

Лиза вместе с Наташей переводят на русский язык полученные сообщения из Парижа.

Катя просматривает отпечатанные экземпляры «Народного дела».

Здесь же, на краю стола примостился Утин. Он читает письмо, которое привез «свой» человек от Константина Игнатьевича Крупского. Крупский — революционно настроенный офицер, Утин его хорошо знает. Он пишет о жизни рабочих, о начавшихся волнениях среди них, приводит статистические данные. Как дороги и нужны такие письма Русской секции! И сколько надо иметь мужества, чтобы их посылать! Ведь это грозит большими неприятностями, если будет раскрыто.

Утин перечитывает еще раз строки письма. Он уже обдумывает статью для «Народного дела».

В типографию входит Беккер. Он заметно постарел за последние годы, но глаза блестят по-прежнему молодо.

Его встречают радостными возгласами. Для него сейчас же освобождают один из табуретов — стульев в типографии не имеется. Но Беккер не торопится садиться, он первый раз пришел в типографию своих русских друзей, осматривает наборные кассы, оттиски, качает головой. Оттиски плохие, буквы неясные. На полу в углу грудой свалены уже отпечатанные, но негодные листы.

— Так не пойдет, — ворчит Беккер. — Надо посмотреть в чем дело, почистить машину. Я помогу вам, давайте займемся.

Он не хочет слушать никаких возражений и тут же, сбросив пиджак и засучив рукава рубашки, начинает вместе с Трусовым разбирать машину. И, только окончив работу, усаживается на табуретку и, хитро прищурившись, говорит:

— А я к вам пришел неспроста. Есть приятные вести.

— Какие? — восклицают все в один голос.

— А вот! Письмо от нашего Карла. Он горячо приветствует ваше желание разоблачить Бакунина.

Беккер достает из бокового кармана конверт и вынимает письмо, написанное теперь уже всем знакомым, неразборчивым, но твердым почерком.

«…Я получил письмо от русских друзей в Женеве. Передай им от меня за него благодарность.

В самом деле, лучше было бы, если бы они написали брошюру о Бакунине, но это надо сделать в ближайшее время. Если это будет сделано, то им не надо присылать мне дальнейших документов о происках Бакунина… Скажи русским друзьям… что я буду очень рад, если кто-нибудь из них приедет сюда…»

Письмо заканчивалось советом, какие меры нужно принять, чтобы пресечь раскольническую деятельность Бакунина и создать нормальную обстановку для работы Русской секции.

— Единство и еще раз единство. Так думает и Карл, — говорит Беккер. — Единство и сплоченность всех швейцарских секций Интернационала. У нас очень сильные секции, и мы поможем вам.

— Спасибо! — Утин с чувством пожимает руку Беккеру. — А брошюру мы напишем, и в ближайшее же время.

— Бакунин собирается выступить на диспуте, — говорит Трусов. — Я об этом слышал вчера в кафе.

— Нам нужно побывать на нем, — замечает Наташа.

— Не только побывать, но и выступить, — добавляет Катя.

— Может быть, не стоит связываться. Мы его сумеем хорошо показать в брошюре. А здесь, на диспуте, попросту может произойти драка. Они ведь не считаются ни с какими средствами, — говорит вошедший Бартенев.

— Мне кажется, все равно выступить надо. Принять бой в открытую, как бы нас ни было мало, — горячо говорит Лиза.

Беккер тепло посмотрел на Лизу. Как ему был знаком этот задор! Тогда, в революцию 1848 года, и потом, позже, он тоже старался быть впереди, тоже открыто принять бой. В Бадене он командовал отрядом повстанцев. А рядом с ним, в другом отряде, сражался Фридрих Энгельс. Энгельс и познакомил его с Марксом.

— Я поддерживаю мадемуазель Элизу, — сказал старый друг Маркса и Энгельса. — Не только брошюру, но и бой в открытую. Изложить свои взгляды, раскрыть вероломство Бакунина. Показать, к чему может привести авантюризм и анархия, сколько это будет стоить жизней. Это привлечет многие сердца, которые колеблются и которые просто заблуждаются. Это укрепит влияние Интернационала.

Возле кафе Грессо толпился народ. Огромные цветные афиши возвещали миру: сегодня в 6 часов состоится диспут, на котором выступит знаменитый Бакунин. Это были как цирковые анонсы. Бакунин изображался то беглым каторжником, рвущим цепи, то богом разрушения, то узником Алексеевского равелина, то философом.