На кафедре снова Эдмунд Розе.

— Если вы намерены добросовестно исполнять все выслушанное вами, то удостоверьте нас в этом явственным «да», — обращается он к Сусловой.

— Да! — спокойно и уверенно говорит Суслова.

Теперь уже все.

То, к чему стремилась она все эти годы, из-за чего испытывала много горьких минут, наконец достигнуто.

Но только теперь начнется настоящая большая работа. Лечить людей, облегчать их страдания, заставить отступать болезни и самую смерть! Вот ее призвание и жизненная задача.

Теперь она поедет на родину. Несмотря на то, что ей уже предлагали оставаться здесь, в Швейцарии, в Цюрихе, она не хочет. Скорей домой, в родную Россию!

Но как-то примут ее там, разрешат ли работать?

15 сентября 1868 года в Палибине играли свадьбу. Генерал, конечно, не вполне был доволен женихом. Но Софа твердо заявила: она любит Владимира и никогда никого другого не полюбит. И если родители хотят ее счастья, пусть дадут согласие.

Свадьба была обставлена богато. Приглашено много гостей. Для молодых заново отделали половину дома.

Но они не захотели остаться. После венчания и званого обеда Софа и Владимир собрались уезжать. Их убеждали. Мать, отец, родственники. Одна Анюта молчала.

Перед самым отъездом Софа, крепко обнимая сестру, шепнула:

— Мне хорошо. Я рада. Только горюю, что ты остаешься. Но я верю — это ненадолго. Скоро и ты будешь с нами. Мы все устроим.

Они уехали. А 17 сентября Софа уже писала Анюте:

«…Сегодня приехали мы в Петербург в 12 часов; мне нечего говорить тебе, как счастлива я была въезжать туда; это совершенно новое чувство въезжать в Петербург свободно, не в гости, а домой, для начала хорошей труженической жизни, о которой мы мечтали все эти годы; это чувство ты очень легко поймешь, и я сознаюсь, что в первую минуту оно совершенно охватило меня.

…Все это так ново, так соблазнительно хорошо для меня, что я могу только удерживать себя, вспоминая о тебе и о нашем последнем прощанье…».

Софья счастлива начать новую трудовую жизнь. Она надеется, что правительство даст положительный ответ на петицию, разрешит женщинам учиться. На это же надеются Философова, Трубникова, Стасова и еще четыреста женщин, подписавших петицию.

Наконец руководители женского движения добились приема у министра просвещения.

Граф Дмитрий Андреевич Толстой был в хорошем настроении и говорил с ними доверительно и весело. Впрочем, он умел скрывать свои мысли. Это был тот самый Толстой, которого Александр II поставил министром просвещения после покушения Каракозова для искоренения «стремлений и умствований». Толстой ревностно старался в гимназиях и высших учебных заведениях уничтожить все свободолюбивое и мыслящее. Был усилен полицейский надзор за студентами. Запрещены не только публичные собрания и сходки, но даже любительские спектакли, концерты. Дома, в кухмистерских, в садах — всюду процветала слежка, подслушивания, доносы.

— Ну что вы затеяли? — сказал Толстой. — Ха-ха-ха! И вы серьезно думаете, что принесете пользу отечеству! Насмешили! — Министр просвещения, приземистый, полный, вынул платок, вытер лицо и лысину. — Да вы знаете, что вы наделаете? Женщина создана для семьи. Уют — разные там этакие занавесочки, кружевца, — он повертел в воздухе пальцами. — Муж чтоб был доволен. Детей растить. Так ведь и церковь велит. Поэтому, при всем моем уважении к вам… — Министр посмотрел на сидящих перед ним троих женщин. Больше всего он обращался к Философовой, все-таки как-никак жена военного прокурора — и чего ей-то здесь, в самом деле, надобно! — При всем моем уважении — ничего не могу поделать.

— Господин министр, нашу петицию подписали четыреста женщин. Они жаждут учиться, — сказала Надежда Васильевна Стасова.

— Они бараны, мадам, попросту бараны. Они сами не знают, что им нужно. Вы запевалы, и вам надо подумать над вашей ролью. А им все равно куда идти — новость, рот им и нравится! И мы не имеем в истории примеров…

— А Суслова, господин министр? — воскликнули все трое женщин.

— Суслова, Суслова… Помешались все на Сусловой. Еще неизвестно, чем кончится вся эта афера… Какой из Сусловой выйдет врач, да и не доверим мы ей врачебную практику. Жаль, что вовремя не отозвали ее из Цюриха, чтобы не смущала умы, — раздраженно сказал Толстой. Глаза его зло блеснули. — Одним словом, отказать и отказать. Наконец, такова воля его императорского величества. — Министр встал, давая этим понять, что аудиенция окончена.

Итак, несмотря на горячие просьбы женщин, несмотря на сочувствие ученых, высшие женские курсы не разрешены. Женщинам в России по-прежнему запрещено учиться. Они не могут поступить ни в одно высшее учебное заведение страны.

— Полно, Софа, расстраиваться, — говорит Владимир Онуфриевич. — Что-нибудь придумаем.

Он удивляется своему воробышку. Он никогда не видел ничего подобного, такого огромного трудолюбия и целеустремленности. Софа встает в семь утра и может многие часы сидеть за письменным столом, напряженно занимаясь. Тогда для нее не существует ничего.

А вечером, закончив свою работу, она жизнерадостна и весела. С удовольствием идет в театр, на прогулки, любит читать, бывать на выставках.

Но Владимир Онуфриевич не замечает в ней ни тени такого обычного для женщин кокетства. Она даже не любит ходить по магазинам, обновлять свои наряды. А Владимиру Онуфриевичу хочется, чтобы она выглядела лучше всех.

— Софа, отгадай, что я тебе купил, — говорит Владимир Онуфриевич, пряча за спиной сверток.

— Не знаю.

— А посмотри сюда. Это к тебе очень пойдет.

Он развернул сверток и набросил на плечи Софьи материю.

— Ой, какая прелесть! — восхищенно говорит Софа.

— Еще бы! Во всем Петербурге лучше материи нет.

Она подходит к зеркалу и поворачивается и так, и этак. Глаза у нее вспыхивают от удовольствия, губы улыбаются. Вдруг она хмурится.

— А деньги? Где ты взял деньги?

Владимир Онуфриевич ни за что не хочет брать деньги, которые даны Софе как приданое. «Мало ли что, пусть это будет ей на черный день. А жить будем на мои, издательские!» — говорит он. Но так как этих денег совсем немного, жить приходится скромно, очень скромно.

— Так на что же ты купил материю? — спрашивает снова Софья.

— Фи, моя принцесса, какая проза жизни. Принцесса не должна думать об этом. Она должна красиво одеваться. Лучше всех.

Глаза Софьи подозрительно скользнули по фигуре Ковалевского.

— Володя, а где твои часы?

— Часы? — он шарит рукой по тому месту, где должна быть цепочка. — Ну, конечно, я забыл их…

— Ты не выкупил еще свое пальто и уже заложил часы?

— Вот посмотри, я покажу тебе, какая к этому платью пойдет прическа… — мягко говорит Владимир Онуфриевич и поворачивает Софью снова к зеркалу.

Вечером они идут в гости к Сеченовым, с которыми близко знаком Ковалевский. За столом решали, что делать Софье.

— А походите на мои лекции, Софья Васильевна, — сказал Сеченов. — Народу бывает много, авось не заметят. Потом и еще что-нибудь придумаем.

— Просто надо переодеться в мужской костюм, тогда наверняка не заметят, — сказал кто-то из гостей.

— Что ж, Надежда Дурова десять лет носила костюм кавалериста и сражалась против врагов русских. А Софья Васильевна будет воевать против врагов женского равноправия, — подхватил другой.

— Нет, мы попробуем сперва так, — сказал Ковалевский.

Рано утром, задолго до начала занятий они пришли к Медицинской академии — Софья и трое мужчин: Владимир Онуфриевич, знакомый врач Петр Иванович Боков и дядя Петр Васильевич, который как раз в это время был в Петербурге. Крадучись, с черного хода пробрались внутрь здания. Идут по коридорам. Софья волнуется. Недалеко от аудитории столкнулись с каким-то служащим в форменном костюме.

Мужчины постарались заслонить Софью. Старик посмотрел — ничего не сказал, то ли заметил, то ли нет.

В аудитории скамьи амфитеатром. Они забрались на самый верх — отсюда, правда, видно хуже, но зато и сами не бросались в глаза.