— Не хочешь ли ты сказать, что я ненормальный?

— Я говорю лишь о себе. Не могу так больше, и все. Ты должен понять меня...

Они сидели в своей каморке за небольшим столиком, на котором лежали остатки скудного ужина. В дальнем углу, освещенная сумеречным светом, падающим из двух квадратных окон, смутно белела большая деревянная кровать, застеленная простынями. Кроме тех стульев, на которых они сидели, виднелись еще два. Вот, пожалуй, и вся их обстановка. Все это вполне устраивало Степана, но Лия, никогда не жившая в такой бедности, просто не понимала его.

— Что поделаешь, Лиечка, — произнес Степан, помолчав. — Видать, из меня никогда не выйдет светский человек. Я — скульптор. Я должен работать. В этом смысл моей жизни. Постарайся понять меня и ты и не требуй невозможного.

Лия промолчала. В глубине души она давно поняла, что ее радужные мечты о неведомых заморских странах и о привольной, веселой жизни со знаменитым скульптором не сбылись. Тихий дворик, кирпичный сарай с железными решетками на окнах — вот все, что получила она. Ночами ей снились ужасные сны: она видела себя со связанными руками и ногами, рвалась и металась в постели, а проснувшись в холодном поту, видела рядом с собой мирно похрапывающего, уставшего за день скульптора...

Заботы, связанные с перевозкой и расстановкой скульптур в выставочном зале «Общества содействия искусству», на время изменили затворнический образ жизни скульптора и его подруги. Лия снова оказалась среди людей: ей каждый день приходилось встречаться то с работниками Общества, то с журналистами. От имени скульптора она давала интервью для печати, улаживала различные дела, связанные с выставкой. В общем, была в своей стихии. Степан не узнавал ее — она снова сделалась к нему ласковой и внимательной. У нее появилась масса знакомых и друзей, ее без конца приглашали в театры и на концерты. Заодно приглашали и скульптора, но он деликатно отказывался, ссылаясь на дела.

Днем занятый на выставке, он работал дома ночами. Еще не успев как следует закончить «Головку Лии», взялся за «Парижанку», тоже решив сделать ее из нового материала — дерева квебрахо, которое очаровало его. Очень жаль, что он не сможет показать ни одну вещь из этого дерева на выставке. «Ну да ничего, — успокаивал он себя, надо полагать, эта выставка не последняя».

В газетах Буэнос-Айреса появились фотографии русского скульптора. В зале выставки целыми днями толпился народ. Степан приходил сюда каждое утро и уходил к себе на тихую авенида только после закрытия галереи. Возвратившись домой поздно ночью после театра или концерта, Лия заставала его у станка.

— Ты еще не спишь? — удивленно бросала она.

— Но ведь ты тоже не спишь.

— Я бездельничаю, а ты работаешь. Как можно так много работать?

— Что кому требуется, тот тем и занимается.

— Послушай, Эрьзя, ты, кажется, сердишься?

Нет, он не сердился. Наоборот, был рад, что она наконец не изводит его своей хандрой. Но это продолжалось, пока не закончились выставки. А их было всего три. Еще две организовывал уже созданный к тому времени Южамторг: одна экспонировалась на ярмарке советской продукции, другая — в акционерном обществе. После этого для Лии снова наступили монотонные скучные будни. Домой к себе она никого не приглашала, стесняясь убогой обстановки, в которой жила, а разыскивать новых друзей по городу и навязываться им тоже не хотела — для этого она была слишком горда.

Так прошла аргентинская зима, теплая и влажная. В мастерской даже печки не было. Степан работал в куртке или в вязаной кофте. А Лия опять хандрила, не находя себе дела. Срок годности ихних паспортов подходил к концу, и она почти каждый день напоминала Степану об этом. А он забыл обо всем на свете, ему так хорошо работалось, и главное: он нашел такой превосходный материал, какого не найдешь больше нигде. Отчего бы не задержаться в Буэнос-Айресе еще на годик? За это время он многое сможет сделать. Этими мыслями Степан поделился с Лией. Она ответила, что согласна остаться еще на год, но поставила условие: работать скульптор будет только днем, вечерами они будут развлекаться — ходить в театры, на концерты, заведут себе друзей, которых можно пригласить к себе. Разумеется, не сюда, не в эту конюшню. Работать можно и здесь, но для жилья необходимо снять квартиру, достойную его имени. Она сама обставит ее, по своему вкусу, и ему будет лучше — его имя засверкает, если их будут окружать художники, журналисты и вообще люди искусства. У него появится масса почитателей, его имя не будет сходить со страниц газет...

— Нет, Лиенька, это все не по мне, — прервал он ее. — Много ли прибавится к моему искусству, ежели, как ты говоришь, мое имя будет блестеть? При такой жизни, какую ты нарисовала, некогда будет работать. А мне надобно работать, я уже не так молод...

— Ну тогда и живи один, как пещерный медведь! — вышла она из себя. — А я не хочу так жить. Не хочу хоронить себя заживо!..

Подобные сцены происходили между ними все чаще. Степану это мешало сосредоточиться на работе: за зиму он успел сделать лишь три вещи из квебрахо — к «Головке Лии» и «Парижанке» прибавилась «Фантазия». Правда, виновата была не только Лия. Из кучи коряг в углу двора он больше не мог извлечь ничего подходящего. Надо было где-то доставать материал...

С приходом весны между Степаном и Лией наступил мир. Он на время отступил от своего первоначального зарока не потакать ей и согласился иногда бывать в театрах, посещать Общество содействия искусству. Хотел ли он удержать ее или просто ему надо было несколько рассеяться? Возможно, и то и другое. Он привязался к Лие. Временами она умела быть нежной и очаровательной. А это для мужчины что-нибудь да значит. При всей ее горячности, несомненно, она нравилась ему. Как-то еще в Париже Лия намекнула на то, что надо бы оформить их свободные отношения. Но он не хотел ее связывать, понимая, что такую темпераментную женщину долго не удержишь возле себя.

Спокойно прошло и лето. Лия больше не напоминала о просроченном паспорте. Степан работал мало: они часто делали длительные прогулки на пароходе по заливу Ла-Плата, ездили в Монтевидео, купались и загорали на пляже. К осени он наведался в дровяные склады у пристани и привез оттуда грузовую машину коряг и толстых чурок квебрахо. Обновил инструмент для резьбы по дереву, старый для этой крепкой древесины не годился, приходилось без конца его подправлять и точить. Пока он не приспособил к точилу электромоторчик, вертеть его заставлял Лию, что ей не очень-то нравилось, и всякий раз она ругалась, показывая ужасные мозоли на руках.

Вскоре между ними опять пошел разлад. Лия настоятельно потребовала, чтобы он снял для нее квартиру. А сам, если ему уж так хочется, пусть остается здесь в этой конюшне. Степан понимал, что снять для нее отдельную квартиру — значит, потерять ее. Он видел, как заглядывались на пляжах мужчины, когда она в плотно облегающем купальнике неторопливо выходила из воды, и знал, что ей нравилось их внимание...

Два с половиной года прожил Степан вместе с Лией. За это время все было между ними — и дружба, и ссоры и нежность, и холодность. Не было лишь ревности. Степан был по своей натуре человек не ревнивый, хотя Лия не раз давала для этого повод. А у нее вообще не было причин ревновать его к кому-либо. Но так было до тех пор, пока их отношения не испортились. Убедившись, что он так и не снимет для нее отдельную квартиру, она из-за каждого пустяка начинала с ним свару.

Степан давно уже заметил на своей улице босоногую девчонку с иссиня-черными волосами и темными, точно глубокий омут, глазами. Каждое утро она с матерью шла на базар, неся на худых плечах тяжелую корзину с фруктами. Ему захотелось вырезать ее чудную головку с круглым, как персик, смуглым лицом, маленьким носиком и сочными вишневыми губами. С базара она возвращалась обычно одна, что-то напевая гортанным голосом, и однажды, подкараулив ее, Степан попробовал заговорить с ней на смешанном языке — итальянском и испанском. К его удивлению, она все поняла. Оказывается, у девушки отец — итальянец, а мать — аргентинка. Она без лишних уговоров согласилась позировать скульптору, только зашла прежде домой переодеться. В мастерской она появилась в чистеньком платьице, туфельках и с огромным красным бантом в волосах. Лицо покрыла толстым слоем пудры, а губы намазала ярко-красной помадой. В общем, испортила весь свой прежний вид.