— Неужели вы думаете сидеть в алатырской глухомани? Вас обязательно потянет в Петербург или в Москву! — поднял тот его на смех.

— Живем же мы с вами в Леванто, а чем здесь лучше Алатыря?

— Здесь мы не живем, а находимся временно. В России все будет обстоять иначе!..

Долгожданное письмо пришло в конце зимы, когда Степан уже потерял всякую надежду получить его. Оно было переслано из Парижа мадам Фарман. Значит, в Алатыре не получили ни одного письма, посланного из Италии. Письмо заключало в себе официальное приглашение алатырской городской думы приехать и лично наблюдать за постройкой здания, предназначенного для размещения скульптурных работ Эрьзи. Это было неизмеримо больше того, что ожидал Степан. В тот же день он дал ответную телеграмму о немедленном выезде в Россию.

В Леванто у Степана имелся большой запас мрамора, привезенного из Каррары. Он не стал ждать, пока его отправят в Россию, ему показалось, что на это уйдет слишком много времени, и попросил Амфитеатрова помочь ему.

Кое-как собравшись, Степан выехал в Милан, чтобы затем следовать дальше. Из вещей взял с собой только чемодан с одеждой и скульптурным инструментом и мраморную головку Марты. Все скульптуры, созданные за зиму, оставил в Леванто на попечении Амфитеатрова. Тот написал ему несколько рекомендательных писем в Петербург — Кони, Венгерову и другим.

В Милане Степан задержался не более суток — встретился и попрощался с Уголино, который был искренне рад, что для скульптора кончились наконец годы лишений и странствий. Он построит у себя в родном городе дом-музей, организует постоянную выставку своих скульптур и будет работать, работать. А насчет мрамора и оставшихся в Леванто вещей пусть не беспокоится, он сам, Уголино, поедет туда и проследит за их отправкой...

Далее Степан проследовал в Париж. Здесь у него были кое-какие дела. В Соо оставались «Осужденный» и «Распятый Христос», кроме того, много мелких скульптур и эскизных работ. Надо было попросить мадам Фарман отправить все это по возможности в Россию к нему в Алатырь.

Степан не удержался, чтобы не расспросить мадам о замужестве Марты.

— О, мосье Стефан, после вашего отъезда она сразу заимела славу богатой невесты. За ней тут столько увивалось женихов, что бедняжка не выдержала и отдала одному из них руку и деньги, которые у нее были, — рассказывала мадам, улыбаясь.

Степан крякнул. Ему все это было неприятно слышать.

— Женихи — народ алчный, им нужна рука только с приданым, — продолжала она. — Не вините ее, ей так хотелось устроить свою жизнь. На вас она, мосье, не надеялась, вы все равно бы на ней не женились. Вы никогда ни на ком не женитесь.

— Откуда вы знаете? — удивился Степан.

— Мне ли не знать душу художника.

В Петербург Степан прибыл в пасмурный и дождливый день. С Финского залива дул сырой пронизывающий ветер. На мостовых стояли огромные мутные лужи. От серых домов веяло холодом. Раньше он никогда не бывал в Петербурге, и город показался ему непривычным и чужим. С вокзала он поехал в гостиницу, но, разговорившись по дороге с извозчиком, решил снять по его совету меблированную комнату на Васильевском острове. Цена за жилье показалась довольно сходной. Это хорошо, что он сразу устроится по-настоящему, будет время осмотреться, познакомиться кое с кем, а затем войти в столичный круг художников.

В день приезда Степан сходил в баню, помылся, попарился. Остаток дня провел у себя в комнате, поглядывая сквозь окно на низкое мутно-серое небо. Комната его находилась на третьем этаже огромного мрачного дома, два окна ее смотрели во двор, квадратный и глубокий, точно грязный колодец. Весь вечер Степана угнетали непонятная грусть и тоска, а тут еще непривычно длинные сумерки, тянувшиеся почти до самой полуночи...

Утром следующего дня опять шел дождь. Но Степан все же решил пройтись по городу: надо было отдать письма Амфитеатрова, да и не сидеть же целый день в ожидании, пока прояснится. Позавтракав в ближайшем трактире, он взял извозчика и поехал сначала к Венгерову.

В прихожей Степана встретила высокая дама в длинном темном платье, а вскоре вышел и сам хозяин, с окладистой бородой и очках в тонкой металлической оправе. Протянув широкую ладонь, улыбаясь сказал:

— Значит, к нам пожаловал Эрьзя. Рады, очень рады. Снимайте пальто и проходите ко мне.

Он хотел взять у Степана пальто, но тот запротестовал:

— Я сам повешу, только скажите где. Оно у меня мокрое. На улице дождь.

— Что вы хотите от петербургской погоды? Это вам не Италия, — заметил Семен Афанасьевич и крикнул кому-то: — Зинаида, вели, пожалуйста, подать нам чаю!

Он усадил гостя в кресло возле большого письменного стола, заваленного книгами и бумагами, сам сел напротив.

— С вашего разрешения я дочитаю письмо Александра Валентиновича, а потом поговорим.

Та же женщина в темном платье принесла на подносе два стакана чаю, вазочку с фруктовыми конфетами и печеньем. Все это она расставила на краю письменного стола, слегка отодвинув бумаги.

— Давайте познакомимся, — обратилась она к Степану, протянув руку. — Зинаида Афанасьевна.

— Моя сестра, — добавил Венгеров, на миг оторвавшись от письма.

Наконец дочитав его, он принялся расспрашивать об Италии, об эмигрантах. Он хорошо знал Бурцева, Лопатина. Степан охотно рассказал о своих встречах с ними. Затем разговор перешел на искусство. Венгеров высказал свое отрицательное отношение к различного рода новым веяниям и направлениям — всем этим кубизмам и футуризмам, рьяно нападающим на реализм.

— В прошлом году в Москве в Политехническом музее некое объединение под названием «Бубновый валет» устроило Илье Ефимовичу настоящее мамаево побоище, — рассказывал он, положив большие руки на стол и скрестив пальцы. — Непонятно, чего они от него хотят? Видите ли, он написал Иоанна Грозного не вверх ногами. А свои картины они именно так и пишут — не разберешь, где голова, а где ноги. Все это идет к нам оттуда, с Запада. Вас, надеюсь, миновала эта холера?

— Я не заражен никакими измами, я сам по себе, — ответил Степан.

— Самому по себе тоже нельзя, можете сбиться с пути и обязательно окажетесь в обществе какого-нибудь валета, не бубнового, так червонного! Реализм — вот наш бог, он всегда торжествовал во всех видах русского искусства. Вам непременно следует познакомиться с Ильей Ефимовичем. Поезжайте-ка к нему в Куоккалу, я вам расскажу, как туда ехать.

— С Финляндского вокзала, — заметил Степан.

— Ну вот, вы сами отлично знаете...

Венгеров проводил Степана до прихожей и просил заходить к нему запросто.

Настроение, испортившееся без видимых причин еще вчера, несколько улучшилось. Да и дождь, наконец, перестал. Край неба со стороны Финского залива очистился от низко плывущих мутных туч. Степан немного потолкался на Невском проспекте, затем решил сходить в Русский музей, он давно мечтал об этом. Но музей оказался закрытым для посетителей. После довольно длинных препирательств швейцар все же пошел доложить «начальству», как он выразился. Хранитель музея Киньгородов, узнав, кто этот невзрачный господин в рыжеватом поношенном пальто и круглой широкополой шляпе, любезно поклонился и велел швейцару пропустить Степана.

В вестибюле Степан снял пальто, шляпу и обратился к хранителю музея:

— Вы мне дозвольте взять с собой палку, знаете, побаливают ноги, ревматизм.

Так с палкой он и ходил по залам, постукивая ею в музейной застоявшейся тишине. Киньгородов сопровождал его. Немного в отдалении за ними следовал бородатый швейцар, удивленный столь необычным приемом этого ничем не примечательного посетителя, пожаловавшего не вовремя.