В одном из залов новой русской живописи молодой художник старательно копировал одну из картин. Степан внимательно посмотрел на него и с тихой улыбкой промолвил:

— Надобно писать самому, самому, а не копировать.

Он не знал, да и не мог знать, что молодой художник Николай Александрович Каменщиков — его земляк, алатырец. Не знал и тот, кто сейчас прошел мимо него с палкой в руке, слегка прихрамывая. Немного позднее художник спустился вниз, чтобы узнать у швейцара, кто этот странный посетитель.

— Надо полагать, иностранец, зовут его Эрьзей, — пояснил тот.

Уж он-то, Каменщиков, хорошо знал, кто такой Эрьзя, его прославленный земляк. Правда, до этого он его ни разу не видел, но столько о нем наслышался. Он сразу же бросился на улицу, но было уже слишком поздно, Эрьзя успел уйти...

В этот день Степан не сумел вручить всех писем, которыми его снабдили заграничные знакомые. Выйдя из музея, прошелся немного по городу и не заметил, как закончился день. А наутро следующего дня к нему ввалилась группа репортеров петербургских газет. На опешившего скульптора обрушилось столько вопросов, что он не успевал на них отвечать. «Откуда только, черти, узнали, где я живу?» — недоумевал он. Но потом вспомнил, что вчера в музее сказал Киньгородову, где остановился, и просил его помочь подыскать помещение для мастерской.

Репортеры потащили его в редакцию, в одну, затем в другую. Носился он с ними по всему Петербургу, как ошалелый, до боли в ногах. К середине дня он все же сумел отделаться от них, но уже настолько устал, что больше не хотелось никуда идти. А пообедав, решил поехать в Куоккалу к Репину.

Время уже подступало к вечеру, когда Степан добрался до репинской дачи. На осторожный стук вышел паренек лет пятнадцати, плохо говоривший по-русски, и сказал, что хозяин отдыхает после обеда, так что пусть добрый господин немного погуляет. Степан пошел к заливу по тропке между реденькими сосенками. Вид кругом был пустынный и унылый. Серый залив с мелкой рябью на поверхности и эти реденькие сосны по берегу нагоняли на Степана тоску. «Какой черт загнал его в эту глухомань? — невольно подумал он, но вслед за этой пришла другая мысль: — Может быть, оно и лучше для художника жить вдали от людской суеты и шума...» Не к тому ли всегда стремился и он, Степан, когда ему особенно хорошо работалось?

Он и не заметил, как ушел далеко от дачи. Вернувшись обратно, увидел бегущего навстречу паренька: оказывается, Илья Ефимович давно проснулся. Степану стало вдруг немного страшно: сейчас он встретится с человеком, уже давно обласканным славой и признанием. Еще в годы учения в Училище живописи, ваяния и зодчества имя Репина было для них, будущих художников, чем-то в роде знамени. Каждый его приезд в Москву на выставку являлся целым событием. Степану тогда удалось увидеть Репина несколько раз, но, чтобы подойти к нему близко и заговорить, об этом и не мечтал.

Из просторной прихожей паренек повел Степана вверх по лестнице, затем они снова спустились вниз и очутились в огромном пристрое — мастерской. На стенах и на полу — кругом — незаконченные или только начатые картины и эскизы. На мольберте стоял чистый загрунтованный холст. Репин сидел в кресле у небольшого круглого столика в полушубке и валенках с низкими широкими голенищами. Пожимая гостю руку, он мягким баском заметил:

— Напрасно сняли пальто, у меня здесь прохладно.

— Ничего, я не боюсь холода, — ответил Степан.

— А вот я боюсь, все время мерзну. Весна в этом году затяжная, май уже проходит, а тепла все нет... Вы приехали из Москвы? — спросил он затем.

— Я приехал из Италии, — сказал Степан. — Позвольте представиться — Эрьзя.

Оба некоторое время молчали.

— Слышал, — произнес Репин. — Вы ведь, кажется, скульптор?.. И долго вы жили в Италии? — спросил он.

— И в Италии, и во Франции — всего восемь лет.

— Там вы, кажется, имели шумный успех?

Репин показался Степану несколько рассеянным и чем-то озабоченным, подолгу молчал, погруженный во что-то свое, личное, часто терял нить разговора, начинал говорить уже совсем о другом...

Степан посидел у него недолго — торопился к обратному поезду в Петербург — и едва успел на него, вскочил уже на ходу.

В купе сидел всего один пассажир. Степан достал трубку. Все время, пока был у Репина, ему ни разу не пришлось ею воспользоваться. В мастерской на самом видном месте висела табличка с надписью: «У нас не курят».

Вскоре в купе протиснулись два жандарма, до самой остановки не проронившие ни слова. Степан не обратил на них особого внимания, сидел себе у окна, попыхивая трубкой и мысленно переживал все детали встречи с Репиным. Признаться, он ожидал от Ильи Ефимовича большего внимания...

Поезд остановился. Сквозь мутное запыленное стекло Степан силился прочесть название станции. Но так и не успел этого сделать: вдруг кто-то хлопнул его по плечу. Обернувшись, Степан увидел возле себя одного из жандармов.

— Вы Степан Дмитриевич Нефедов, по прозванию Эрьзя?

— Ну я, — ответил удивленный Степан.

— Вам придется сойти с поезда. Пойдемте с нами.

Степан попробовал протестовать: ему было непонятно, зачем он им понадобился, но жандарм, повысив голос, сказал:

— Всего лишь на несколько минут...

Однако эти несколько минут в жандармской комнате станции Белоостров растянулись на целый час. Степана обыскали, изъяв все документы и письма, которые он не успел доставить адресатам, составили протокол с ненужными и глупыми вопросами — зачем и когда приехал в Петербург, к кому ездил в Куоккалу, и тому подобное.

— Как же я теперь доберусь до Петербурга, поезд давно ушел? — возмущался Степан после того, как ему велели одеться.

— Не беспокойтесь, мы вас доставим.

Лицо у жандарма квадратное, глаза щелочками, жесткие темные волосы упали на низкий лоб, покрытый крупными складками. «Это, должно быть, оттого, что он все время хмурится», — невольно подумал Степан.

В Петербург он вернулся поздно ночью в сопровождении все тех же жандармов — они его привезли в закрытом автомобиле, в каких обычно возят арестантов. В охранном отделении все началось сначала: снова учинили обыск и еще более нудный допрос. Жандармский офицер, который его допрашивал, хотел непременно знать: кто, к кому и для какой надобности послал его из-за границы в Россию. Причем ему уже было известно, кого он, Степан, посетил в Париже перед отъездом и вообще, с кем он там встречался, известно было и то, кому из эмигрантов он помогал в свое время деньгами. У Степана не было причин скрывать свои заграничные знакомства, и он обо всем рассказал чистосердечно. Он не знал, что все эмигранты, с которыми он сталкивался, находились под неусыпным надзором заграничных агентов охранки, и теперь факт его знакомства с ними ставился ему в вину...

Оказавшись в мрачной тесной камере петербургской охранки, Степан в слепой ярости готов был биться головой об стену. Он не знал за собой никакой вины и не мог понять, почему с ним так поступили. Ну, допустим, за границей ему приходилось общаться с эмигрантами, так ведь на чужбине это вполне естественное чувство — тянуться к соотечественникам. Конечно, во многом он разделял их взгляды, но это еще ни о чем не говорит, ведь он не сделал ничего такого, в чем жандармы могли его обвинять. Да они его ни в чем особенно и не обвиняли, просто взяли и посадили. Оказывается, в России возможно и такое.

До самого утра он метался по крохотной камере, точно зверь, попавший в западню. А в квадратное оконце, схваченное железной решеткой, сумеречным холодным светом смотрела белая петербургская ночь. Утром Степан спросил у надзирателя, который принес арестантский завтрак, долго ли собираются его здесь держать, на что тот хмуро ответил, что ничего не знает и что не его это дело определять сроки.

— Тогда вы, может, хотя бы соизволите принести мне трубку и табак? — попросил Степан. — У меня их отобрали при обыске...