— А что я должна делать?

— Я скажу, только вам надо бы сменить платье. Оденьте мою рубашку, она длинная, будет в самый раз.

Иза засмеялась, представив себя в серой рубахе Степана.

— Не беспокойтесь, это платье у меня не такое уж дорогое.

— Это так, но как вы потом пойдете по городу?

— Ночью?

— Вы думаете, мы так скоро кончим? Черта с два, придется повозиться до утра!..

Под самое утро Иза не выдержала, прилегла на топчан и вскоре заснула. Степан не стал ее будить, закончил все сам, потом осторожно прилег с ней рядом, потому что больше было некуда.

В середине дня Уголино застал их еще спящими. Дверь мастерской не была заперта, он вошел свободно и, увидев громоздкую форму, догадался, что внутри ее «Осужденный»...

Всемирная выставка изобразительного искусства в Венеции должна была функционировать одновременно с миланской, поэтому Уголино посоветовал Степану отправить в Венецию одного «Осужденного», а все остальные скульптуры оставить здесь, в Милане. Он боялся, что жюри в Венеции не сможет из-за тесноты выставить все вещи, чем испортит Степану настроение. А Уголино знал, что значит для художника хорошее настроение. За то, что «Осужденный» пройдет при любых обстоятельствах, Уголино ручался.

Когда они со Степаном упаковывали «Осужденного», он обратил внимание, что на нем не указано имя создателя.

— Что же вы, или забыли, или хотите выставить анонимно? — спросил Уголино.

Степану, признаться, было не до таких мелочей. «Осужденный» измотал его вконец. Он взял шпунт и молоток, подошел к скульптуре, задумался.

— Так вы, синьор Уголино, говорите, что «Осужденный» — лучшая из моих работ и будет иметь на выставке успех?

— Что вы от меня, Стефан, хотите? Я уже свое мнение высказал, когда мы вынули его из формы. Рад буду, если вы его опять разобьете, в следующий раз он будет еще лучше. В этом я больше чем уверен!

— Я спрашиваю к тому, что если мой «Осужденный» будет иметь успех, мне бы хотелось большую часть этого успеха уделить моему маленькому народу, о котором здесь, в Европе, и не слышали.

— Стефан, вы святой человек! — воскликнул Уголино, обнимая его. — Я понял, что вы хотите сделать. Высекайте имя своего народа на этой скульптуре! Высекайте смело. Она возвысит его.

Степан наклонился и слева внизу выбил латинским шрифтом первую букву своего имени «S» и название своего маленького народа «Ersia»... Позднее он поставил эту надпись и на других своих работах, выставленных в Милане. Начиная с весны 1909 года, как скульптор, он стал известен под этим именем.

Первым в Венецию выехал Уголино. Степан пока остался в Милане, продолжая работать на фабрике Риккорди и с нетерпением ожидая вестей с выставки от Уголино. Спустя примерно пару недель после ее открытия, тот прислал телеграмму, в которой сообщал о большом успехе «Осужденного» и советовал приехать в Венецию. Степан дождался субботы, получил на фабрике недельный заработок и выехал из Милана.

В Венеции он не был ни разу. Покойный Тинелли не успел свозить его туда и показать это чудо, стоящее на воде. Сойдя с поезда и выйдя за огромное здание вокзала, он очутился на набережной Гранд-канала. Здесь же неподалеку была пристань. Степан расспросил, как попасть в Публичный сад: там располагалась выставка. Ему объяснили, что лучше всего сесть на пароходик и плыть до канала Святого Марка. Он с удивлением разглядывал облицованные розоватым мрамором роскошные дворцы бывших венецианских патрициев, возвышающиеся по обе стороны канала. Фасады дворцов отражались в мутной воде, заполняя всю ее гладь, отчего она имела красноватый оттенок. Сотни больших и малых гондол попались навстречу их пароходику. Разноцветные дамские зонтики казались яркими бутонами цветов, распустившихся под благодатным венецианским солнцем. А над всем этим живым и прекрасным миром висел блестящий купол чистого голубого неба.

Степан все время чувствовал, что у него влажнеют глаза и в груди стесняется дыхание. Он расстегнул ворот рубахи и подставил грудь ветру. Нет, ему не было жарко. В этом городе никогда не бывает жары. От дыхания Адриатики здесь всегда прохладно, точно в тени густых платанов. Он был потрясен необыкновенной красотой города.

Говорят, что Публичный сад или, как его еще называют, городской, был основан в честь Наполеона Первого, посетившего Венецию в юные годы, будучи еще командующим итальянской армией французов. В этом саду — прекраснейшем уголке Венеции — через каждые два года устраивалась международная выставка изобразительного искусства. Для нее некогда был построен специальный павильон, так называемый Интернациональный, с тридцатью шестью залами. Кроме того, имелись отдельные национальные павильоны: Великобританский, Бельгийский, Венгерский, Немецкий и другие.

Из русских на выставке 1909 года выступили лишь двое — Паоло Трубецкой и Степан Нефедов под именем Эрьзя. Позднее газета «Русское слово» писала: «...наш полуземляк Паоло Трубецкой на сей раз ничем выдающимся себя не заявил — все те же эскизные женские фигуры с детьми и собаками. Зато другой, настоящий земляк, Степан Дмитриевич Эрьзя, единственный представитель России на выставке, поддержал честь родного искусства. Его статуя «Последняя ночь осужденного» властно привлекает внимание своим трагизмом и является горячим протестом против смертной казни...»

Об «Осужденном» писали многие газеты европейских стран. Не молчали и венецианские газеты. Когда Степан встретился в Венеции с Уголино, тот передал ему целую пачку газет со словами:

— Береги их, Стефан, они тебе пригодятся. В них — твоя творческая история.

Степан развернул некоторые из них — фотографии его «Осужденного» красовались почти везде. А когда стало известно, что из Милана прибыл автор скульптуры, его прямо на ходу стали ловить дотошные репортеры. Степану это было в диковинку, и не будь рядом Уголино, он растерялся бы вконец. С ним стали искать знакомства. Особенно настойчиво приглашала к себе в гости одна блистательная женщина, назвавшаяся графиней Альтенберг и представившаяся как любительница живописи. Степан не знал, как быть. Уголино посоветовал сходить, но предупредил, чтобы он был поосторожнее — авантюристов здесь хватает.

«Черт тут разберет, кто мошенник, а кто порядочный!» — восклицал Степан мысленно, приглядываясь к своим новым знакомым.

К графине и любительнице живописи он все же пошел. Она занимала несколько больших комнат в роскошной гостинице, окна которых выходили на Гранд-канал. У нее как раз собралось небольшое интимное общество, состоящее из молодых мужчин и женщин. Самой хозяйке уже перевалило за сорок, однако, она выглядела моложаво. А светлые волнистые волосы, большие голубые глаза, маленький изящный рот делали ее просто красавицей.

Среди шикарно одетых людей Степан вначале чувствовал себя непривычно и скованно. Но графиня окружила его таким заботливым вниманием, а услужливые лакеи столько раз подносили гостям вина, что он вскоре освоился и стал подряд со всеми пить на брудершафт. В конце вечера он еле стоял на ногах. О том, чтобы идти к себе в гостиницу, нечего было и думать. В таком состоянии легко можно упасть в канал. Графиня оставила его ночевать у себя, уложив в одной из комнат на широком турецком диване.

Ночью Степану показалось, что в комнате он не один, на другом таком же диване спал кто-то еще. Он подумал, что это, по всей вероятности, мужчина, включил свет и стал шарить в карманах тужурки — ему хотелось курить. Набив трубку, он прошел в лоджию и непроизвольно взглянул на соседний диван. На нем в пестрой ночной пижаме со сбитыми к ногам простынями лежала женщина. Лицо ее наполовину было скрыто спутанными волосами, упавшими на лоб и глаза, виднелся только рот, большой и открытый. Во сне она слегка всхрапывала. Степан сразу узнал, что это не графиня, и ему почему-то сделалось не по себе. Он быстро выключил свет и вышел в лоджию. По Гранд-каналу медленно проплывали редкие гондолы с фонарями на носу и корме. От воды веяло прохладой и пахло морем. Судя по редким гондолам, должно быть, было очень поздно. На противоположной стороне канала окна дворцов зияли темными проемами и лишь кое-где слабо светились желтоватыми и синими ночниками. Степан выкурил трубку, но возвращаться в комнату ему не хотелось. Он так и простоял у парапета лоджии до самого рассвета.