За утренним кофе графиня извинилась перед Степаном, что положила в одну комнату с ним даму, так как многие гости остались ночевать, а места у нее мало.

— А вам бы следовало поухаживать за ней, она стоит того, чтобы за ней ухаживали. Она, как и вы, одинока, — добавила графиня со слащавой улыбкой.

Степан подумал: «Черт возьми, мне ее, оказывается, подсовывали...», и его передернуло. К себе в гостиницу он вернулся слишком поздно и не застал Уголино. Тот с утренним поездом уехал в Милан, оставив записку, в которой писал, что дела не позволяют ему больше задерживаться на выставке.

В Венеции Степан прожил больше месяца, почти каждый день бывая у графини. Круг ее гостей был постоянным. Изредка появлялись новые лица, но вскоре исчезали. Возле графини все время крутился некий смазливый господин, которого все называли маркизом. Одет он был всегда в черную тройку, изысканно вежлив и изрядно нахален. На груди у него подпрыгивал на тонкой ажурной цепочке монокль, которым он почти никогда не пользовался. В первое время Степан думал, что маркиз — муж графини, но потом сообразил, что тогда она тоже должна быть маркизой. Как оказалось, он был у нее учителем живописи, на самом же деле — любовником.

Степан, конечно, мог бы уехать из Венеции вслед за Уголино, у него не так много было денег, чтобы бездельничать. Но графиня, узнав о его финансовых затруднениях, предложила сделать с нее мраморный бюст. Степан не отказался, и через несколько дней этот бюст из чистого карраского мрамора уже красовался у нее в будуаре. Правда, деньги она ему отдавала по частям, при этом шутливо замечая:

— Чтобы вы от меня не убежали, а находились всегда рядом. Как знать, может, от живописи меня потянет к скульптуре...

Степан поверил ей и однажды осмелился признаться, что готов всегда быть рядом, если она действительно соизволит заняться скульптурой.

— Еще не подоспело время, мое сердце пока занято живописью. Но в будущем, даю вам слово, господствовать там будет только скульптура, — проговорила она с еле уловимой джокондовской улыбкой.

Разговор происходил в ее спальне, куда Степан, как близкий друг, имел доступ.

— А пока что займитесь моей подругой, она тоже увлекается художествами, — посоветовала графиня. — Я не понимаю, чем она вам не понравилась?

— Видите ли, — сказал Степан серьезно, но со смехом в душе. — Днем на нее я не догадался посмотреть, все смотрел на вас, а ночью, признаться, не разглядел.

— Ну, милый мой, ночью только кошки серы, а женщины все хороши, — сказала она, заканчивая разговор шуткой.

«И везет же мне на немок!» — злился Степан, уходя от нее. Графиня Альтенберг и ее подруга, та, что спала в одной комнате с ним, были по их словам, немками, родом из Триеста. Но Степан в этом сильно сомневался, уж очень хорошо она говорила по-русски.

Ореол, которым Степан мысленно окружал графиню, понемногу стал тускнеть. Он все чаще подумывал о возвращении в Милан, в свою мастерскую, к оставленной работе. Хватит, и без того достаточно побездельничал. Наконец он решился окончательно и перед отъездом зашел проститься с графиней. Вместе с тем надеялся, что она, возможно, соизволит рассчитаться с ним за бюст. Но денег она ему дала ровно столько, сколько стоит проездной билет до Милана, а остальные обещала прислать по почте, сославшись, что у нее сейчас нет наличных. Таким образом, Степан выехал из Венеции без единого чентизима в кармане, но с большой пачкой газет, которые пестрели его фотографиями и на все лады прославляли его имя.

В Милане Степана ждали большие неприятности. Они начались сразу же, как только он добрался до своей мастерской на Санта-Марино. Дверь ее была заперта другим замком, а все его вещи: скульптуры, формы, глина и ящик с цементом, оставшийся после отливки «Осужденного», валялись в углу двора, в мусоре. Степан с возмущением забарабанил в дверь хозяина. Тот вышел и уставился на своего бывшего квартиросъемщика большими темными, как застывшая смола, глазами. На его лице не дрогнул ни один мускул, лишь тихо качнулась большая серьга в ухе. Весь его вид словно говорил: чего еще хочет от него этот неуемный иностранец? Ведь он уехал, ничего не сказав, не заплатив за помещение. Откуда он мог знать, может, задолжал тут всем, как и ему, и удрал. Много их здесь, по Милану, околачивается, этих иностранцев. Поживут месяц-другой, а там, гляди, и след простыл.

Скрепя сердце, Степан вынужден был признать некоторую правоту хозяина. Он не рассчитывал долго задерживаться в Венеции, потому и не предупредил об отъезде. А заплатить за помещение намеревался сразу же по возвращении.

Хозяин не стал выслушивать никаких оправданий. Ему не нужен больше квартиросъемщик, и пусть синьор иностранец не кричит и не гневается. Степан и без того видел, что кричать сейчас так же бесполезно, как взмахом руки попробовать остановить ветер. Он плюнул от злости и отправился к Уголино, намереваясь попросить его хоть на время забрать к себе наиболее ценные скульптуры. Тот с радостью согласился, за свой счет нанял ландо и перевез к себе имущество Степана, заодно предложив ему временно поселиться у него. Но Степан поблагодарил и отказался — не хотелось ему быть обузой. Он и без того многим обязан этому замечательному человеку. Пусть уж лучше заботится о его скульптурах, о себе он позаботится сам. Степан соврал, что договорился насчет жилья с Вольдемаро.

В суматохе встречи Уголино забыл сказать о новостях, связанных с хозяином фотофабрики, где Степан работал. Поэтому он еще не знал об очередной, более серьезной неприятности, ожидавшей его. Об этом он узнал на следующий день, когда пришел на работу. Фабрика была закрыта, опечатана, а рабочие и сотрудники все до единого уволены. Оказывается, фабрикант Риккорди, запутавшись в долгах, ничего не мог придумать лучшего, как пустить себе пулю в висок. И сделал это в самом пикантном месте, в постели любовницы, в то время, когда она после его объятий принимала ванну. Обо всем этом Степану рассказал Вольдемаро, сожалея, что ничем не может ему помочь. Банкротство фабрики сильно задело и его: он был тесно связан с Риккорди не только дружбой, но и в финансовом отношении. Степану ничего не оставалось, как выразить ему соболезнование.

«Все возвращается на круги своя», — грустно повторял он, вспомнив любимое выражение Арона Бродского и шагая по одному из шумных проспектов Милана. Вот он снова оказался без крова и куска хлеба. Его постелью в эту ночь будет садовая скамейка...

Уже близко к полуночи Степан вспомнил про Изу Крамер. Как же он забыл про нее? Она, конечно, вряд ли чем поможет ему, но хоть накормит и, может быть, договорится с хозяйкой пансионата насчет ночлега. Все же не к лицу известному скульптору ночевать, подобно бродяге, под открытым небом.

Вот и знакомое пятиэтажное здание, построенное в новом, модерном стиле — пансионат мадам Брекман. Окно Изы не светилось, значит, еще не пришла из театра. Вскоре Степан услышал на тротуаре одинокие шаги. Он был уверен, что идет именно Иза. Кому же больше возвращаться с работы так поздно, если не артистке? Это была действительно она. Подойдя ближе к подъезду и заметив стоящего на ступеньках широкой каменной лестницы человека, она в нерешительности остановилась. Свет электрической лампочки, висевшей у подъезда, бил ей в глаза, а лицо Степана оставалось в тени, поэтому она его не узнала.

— Идите, чего же остановились? — сказал он.

— Ой, это вы!.. А я думала, кто это стоит на лестнице, — обрадовалась Иза и сразу спросила: — Вы меня ждете?.. Не думаю, что вы пришли так поздно только ради того, чтобы услышать мои поздравления в связи с вашим успехом на венецианской выставке.

Степан недовольно махнул рукой.

— К черту все это! Мне негде ночевать.

— А я чем могу помочь?

— Поговорите с хозяйкой, может, она устроит меня на ночь.

— Она обязательно ответит, что ночевать вам следует в гостинице. Притом, мадам уже давно спит, и никто не осмелится ее будить.