Степан ничего не сказал Уголино о своих замыслах. Вот закончит «Осужденного», тогда и пригласит его к себе в мастерскую. Если Уголино удивится, значит, он, Степан, не напрасно столько вынашивал в душе образ пораженной русской революции. Познаниям и вкусу Уголино он полностью доверял.

К Степану на Санта-Марино изредка заходили лишь Вольдемаро да еще Иза. С Сушкиным он не поддерживал отношений со дня открытия выставки. Зная, что о нем теперь некому позаботиться, Иза всегда приносила с собой что-нибудь поесть. Одевалась она чисто и аккуратно, никогда, подобно Еве, не носила ярких платьев и броских костюмов. А зимой ходила в неизменной беличьей шубке, привезенной еще из России. Она уже порядком пообтерлась, и ее следовало бы сменить, но Иза зарабатывала слишком мало.

Степан всегда радовался приходу Изы и охотно шутил с ней, хотя с другими бывал молчалив. Они никогда не говорили о Еве, но однажды Иза спросила:

— Скажите, Степан Дмитриевич, что связывало вас с этой авантюристкой?

— Черт знает, должно быть, постель, — ответил он, не задумываясь.

Иза поежилась от его слов, они хлестнули ее, точно струя холодной воды. Степан был для нее загадкой. Она не могла понять, как уживаются в нем необыкновенная способность схватывать почти на лету всю глубину и оттенки людских характеров и простота, граничащая с детской наивностью. — Но ведь постель можно делить и с более порядочной женщиной. Вы, я думаю, заслуживаете лучшего.

— Каждый заслуживает то, что он имеет... Ева, конечно, вздорная женщина. Но вся ее вздорность от потерянности. Вы тоже, милая Иза, немного потерянная. А я? Разве я не потерянный?

— Что вы, Степан Дмитриевич? Какой же вы потерянный? — сказала она, смеясь. — Вы же талант, каких мало!

— Талант, талант, — повторил он, махнув рукой. — Вы тоже талантливая женщина. А какой из этого толк? Шляемся мы с вами черт знает где по чужим странам, не имеем ни пристанища, ни надежного куска хлеба. Вот и весь наш талант!..

Иза обычно заходила к нему в свободные от театра вечера. Потом Степан провожал ее до пансионата. Они шли медленно, чаще молча, лишь иногда перекидывались словами. Странная это была дружба. Что-то притягивало их друг к другу, и в то же время они оба старались соблюдать между собой дистанцию. Видимо, их связывала общность родины. Раз как-то Степан, прощаясь с Изой у подъезда, хотел поцеловать ее, но она вырвалась и убежала. После этого он долго, почти до самой весны, не видел ее. К этому времени он успел полностью закончить «Осужденного», оставалось лишь отлить его в цементе. Уголино уже давно подгонял его, ссылаясь на то, что до открытия выставки остаются считанные дни.

Иза пришла в сумерках. Степан только что вернулся с фабрики, переоделся и, сидя на топчане, ужинал всухомятку. Изе некуда было сесть, и она осталась стоять у двери, прислонившись к стене.

— Вы что, обиделись на меня, так долго не приходили? — спросил он.

—Я болела, — соврала она и вдруг увидела в полутьме у задней стены огромную сидящую фигуру «Осужденного», замершего в жутком ожидании: он точно прислушивался к шагам палачей. — Степан, чего же вы молчите? Вы изваяли такое, что меня мороз продирает по коже!

— Нравится?

— Не то слово — нравится. Это замечательно! Понимаете ли вы, что создали?

Он доел остатки скудного ужина, стряхнул с рубашки и колен крошки и подошел к Изе.

— Пожалуй, на этот раз мне действительно сопутствовала удача, — сказал он, всматриваясь в темное, испещренное морщинами страдания и страха лицо «Осужденного»...

Утром следующего дня в мастерскую пришел Уголино. «Осужденный» был накрыт мокрой простыней. Улыбаясь и от нетерпения потирая руки, Уголино торопил:

— А ну, раскройте скорее!

Степан медленно отделил от скульптуры влажную простыню, начав поднимать ее снизу, чтобы голова показалась в самый последний момент. Сначала открылись большие жилистые руки, затем — мощная мускулистая грудь и наконец — лицо. Уголино некоторое время молчал, отступая от скульптуры все дальше и дальше. Дойдя почти до самой двери, он перевел взглядона Степана.

— Это эврика. Именно — эврика! — повторил он громче. — Вы, Стефан, сделали то, что я от вас ожидал. С этой удивительной вещью смело можно выступать на международной выставке!...

Слушая Уголино, Степан тоже неотрывно смотрел на «Осужденного». Вдруг ему показалось, что голова скульптуры повернута несколько не так. Как мог он упустить столь важную деталь и не заметить? Он бросил мокрую простыню, которую все еще держал в руках, на топчан и подошел к скульптуре.

— Что вы хотите делать? — спросил Уголино, заметив, что Степан обеими руками взялся за голову «Осужденного».

— Немного поправить.

— Не смейте! — крикнул Уголино.

Но было уже поздно. Голова «Осужденного» осталась в руках Степана. Он держал ее несколько мгновений, уставившись удивленным и испуганным взглядом, потом взмахнул ею и бросил на пол. Уголино не успел и слова сказать, как ударом ноги Степан повалил всю скульптуру и в бешеном танце истоптал ее, превратив в ошметки глины.

— Что вы наделали?! — в ужасе крикнул Уголино.

— Не везет мне с этим «Осужденным»! Второй раз разваливается на моих глазах. — Степан был в отчаянии.

В не меньшем отчаянии был и Уголино.

— Что же теперь делать? Ведь остается всего девять дней. Вы не успеете восстановить эту вещь. Какая потеря!

— Успею, — отозвался Степан.

Уголино ему не поверил и ушел расстроенный.

Степан в тот же вечер сделал новый каркас и ожесточенно принялся заново лепить «Осужденного». Он работал полных три дня, лишь с небольшими перерывами на короткий сон. На фабрику не ходил, вообще не выходил никуда.

На исходе третьего дня к нему зашла Иза. Удивилась, увидев, что он снова занят «Осужденным».

— Вы же его закончили, а теперь опять... Переделываете, что ли?

— Сходите, пожалуйста, купите мне поесть, я еле держусь на ногах, — попросил он.

— Я вам принесла пару французских булочек. Если этого мало, то могу сходить.

— Этого мало. Я три дня ничего не ел.

Иза только теперь подняла глаза и посмотрела ему в лицо. Бледное, покрытое испариной, точно у человека, находящегося в приступе лихорадки, оно поразило ее. Глаза его то и дело вспыхивали холодным блеском, словно в них отражались далекие сполохи. Руки быстро сновали по скульптуре, прикасаясь пальцами то тут, то там, убирали лишнее или добавляли недостающую черточку. Все его худое и костлявое тело, одетое в длинную рубаху из толстого серого полотна, было до предела напряжено. Иза еще ни разу не видела Степана таким.

Она положила сверток с булочками на топчан и быстро вышла. Отсутствовала не более получаса. Когда она вернулась в мастерскую с бульоном и мясным шницелем, Степан крепко спал, положив под голову сверток с булочками. Она постояла немного возле него, оставила принесенную еду прямо на полу и тихонько вышла из мастерской. Не будить же его, такого усталого и измученного? Степан проспал почти сутки. Открыл глаза, увидел на полу бульон и шницель, съел все это и стал готовиться к отливке «Осужденного».

— Неужели нельзя было принести горячий бульон, коли уж вы мне его принесли? — проговорил он с упреком, увидев в дверях Изу.

— Когда я его принесла, он был горячий, — с улыбкой сказала она. — Вы когда его съели? Сегодня?.. За сутки, думаю, не только бульон, и расплавленное железо остынет.

— Как за сутки? — с удивлением спросил Степан.

— Потому что все это было вчера.

Степан притих на минутку, но потом вдруг словно взорвался:

— Какого черта вы меня не разбудили?! Вы понимаете, у меня пропал целый день! Я прилег на минуту с надеждой, что, как только придете, сразу меня и разбудите.

— Вы были такой усталый, — оправдывалась Иза.

Он поворчал еще немного и успокоился.

— Теперь вам придется мне помочь. А то я один не справлюсь. Дня два еще надо, чтобы отливка застыла как следует, а то и все три. У этой скульптуры нехорошая привычка разваливаться. Не дай бог, развалится в третий раз!