Степан помнил имя художника, работавшего у него в мастерской в Соо, и знал, где тот проживал раньше. Возможно, его там уже и нет, но это все же какой-то след.

Лия немного поднатаскалась в знании французского языка и уже могла кое-как изъясняться, так что роль переводчицы она выполняла более или менее сносно. Побродив по городу дня два от адреса к адресу, они наконец отыскали того, кто им был нужен. Но он Степану ничем не мог помочь. Это был окончательно спившийся человек, который с большим трудом узнал скульптора. На прошлой войне он потерял ногу, а алкоголь и тяжелая жизнь ремесленника отшибли ему память. Он занимался раскрашиванием игрушек, поставляемых парижскому торговцу откуда-то из провинции. Ни с кем из бывших друзей давно не встречался и не знал, где они сейчас. Война разбросала всех... Кого убила, кого искалечила...

— Вот судьба художника, — с горечью произнес Степан, когда они с Лией вышли из грязной и удушливой каморки на свежий воздух. — А ведь был талантливый человек!..

Посетив Лувр и несколько других музеев изящных искусств, Степан тоже удивился: залы пустуют, посетителей мало, да и то больше иностранные туристы. А ведь сейчас зима, самый сезон. Летом в Париже малолюдно. По настоянию Лии, скрепя сердце, он согласился сходить в музей новейшего искусства. Вот где, оказывается, народ. И на что глазеют: на разноцветные пятна, намалеванные на огромных холстах. А скульптура — понаставили на массивных постаментах какие-то худосочные спирали и круглые шары на паучьих ножках, приклеив к каждому из этих «шедевров» какую-нибудь надпись, вроде «Утренний туалет женщины» или «Полет к звездам». Степан плюнул и ушел. У него не хватило терпения досмотреть до конца все эти отрыжки больного воображения. Разве это искусство? Искусство должно быть прекрасным, как прекрасна сама жизнь. Вольно же, оказывается, здесь на Западе всем этим уродским явлениям, называемым новшествами...

Степан долго не мог прийти в себя после посещения этого музея. Весь вечер он расхаживал по комнате, не вынимая трубки изо рта.

— Ну что тебя так расстроило? Подумаешь, сходили посмотреть на эти пугала, — заметила Лия. — Не нужно все принимать так близко к сердцу. Это, уважаемый Эрьзя, веяние времени.

— Меня расстроили не только пугала в музее. Я чувствую, что мне и моим созданиям здесь нет места. Надо бежать, бежать отсюда!

— И далеко собираешься бежать? — Лия не удержалась, чтобы не рассмеяться.

— За океан, в Америку! Только не в северную, а в Южную. Может быть, там еще остался уголок, куда не успела проникнуть эта зараза.

Лия подумала, что он просто пошутил. Но после ужина Степан к этому разговору вернулся снова.

— Знаешь, до войны здесь, в Париже, я работал по договору с одним прохвостом из Аргентины. Он еще увез у меня несколько хороших вещей, ничего не заплатив. Давай попробуем отыскать его.

— Как же мы будем его искать? Для этого потребуются деньги. А денег у нас с тобой осталось совсем немного.

— А что ежели поговорить с послом Раковским и попроситься поехать туда с выставкой?

— Это, Эрьзя, идея! — загорелась Лия.

При первой же возможности Степан добился приема к послу Раковскому и выложил ему свои соображения насчет организации выставки его работ в одном из крупных городов Южно-американского континента, желательно бы в Буэнос-Айресе. Посол отнесся к идее скульптора доброжелательно и обещал обратиться по этому поводу с запросом в Москву. Дело в том, что с Аргентиной у Советской республики еще не было дипломатических отношений. Но, как оказалось впоследствии, это не помешало получить разрешение правительства на выезд в Аргентину. Тогда велись переговоры об организации в Буэнос-Айресе Южно-американского торгового представительства, так называемого Южамторга, и поездка скульптора со своей выставкой в эту страну была очень кстати. Посол Раковский помог Степану получить визу у аргентинского посланника в Париже, этим и закончилась первая стадия подготовки к путешествию за океан. Часть скульптур, в том числе и «Осужденного», Степан оставил в посольстве для возвращения их в Москву.

Официальной командировки на устройство выставки в Буэнос-Айресе Степан не получил и, следовательно, его поездка не была финансирована. Но посол Раковский сумел помочь ему с доставкой скульптур в один из портов Франции и оплатил расходы, связанные с поездкой. А провожая его, вручил рекомендательное письмо на имя торгпреда в Буэнос-Айресе Раевского.

Завершив свои дела, Степан и Лия выехали из Парижа в Гавр, откуда должны отплыть за океан на голландском пароходе «Жермия». Степан покидал Европу с грустью, точно чувствовал, что расстается с ней навсегда. Не в пример ему, Лия была опьянена радостью предстоящего путешествия. Ее манили далекие неведомые страны, о которых она знала только из книг...

В Буэнос-Айресе Степан с Лией поселились на тихой авенида Ла Ибаре Плата. Работники Советского торгпредства помогли им снять помещение — что-то вроде обширного сарая с толстыми кирпичными стенами и высоким потолком. По-видимому, некогда здесь помещалась какая-то мастерская, позднее переделанная под склад. Но скульптора это мало интересовало, для него было важно, что помещение подходило под мастерскую и имело небольшую пристройку для жилья. Здание пряталось в глубине двора, густо обсаженного акациями и персиковыми деревьями и обнесенного невысокой каменной стеной. Лия сразу назвала его тюрьмой и была страшно недовольна, что они поселились здесь, вдали от шумных центральных авенида.

— А ты думала, будем жить на главном проспекте и бездельничать с утра до вечера, как это было в Париже? Нет, милая, теперь мы будем работать. Мы и без того потратили слишком много времени на всякие пустяки, — ответил ей Степан.

— Ты же ехал сюда устраивать выставку, а теперь говоришь о работе, — удивилась она.

— Одно другому не помешает...

Степан еще не был вполне уверен, что останется в Буэнос-Айресе надолго. Что покажет первая выставка. Только после нее определятся его планы на будущее. А вообще-то он очень устал от этих бесконечных переездов. Его душа жаждала только одного — покоя и работы. Лия своим нетерпением и непоседливостью стала раздражать его, и он решил не идти больше у нее на поводу. Это привело к тому, что Лия надулась и несколько дней с ним не разговаривала. Степан старался не придавать этому значения, тем более, что был очень озабочен отсутствием материала: нигде не мог достать не только мрамора, но даже глины.

Как-то, осматривая двор и сад, в одном из дальних углов он наткнулся на целую кучу причудливых коряг, сваленных сюда за ненадобностью. Выбрав наиболее подходящую, Степан принес ее в мастерскую. У него имелся инструмент для резьбы по дереву, изготовленный еще в Батуми, когда он работал с кавказским дубом и орехом. Коряга оказалась настолько неподатливой, что второпях он сломал штихель. Это не остановило его, и вскоре под верхним шелушащимся слоем он обнаружил красновато-розовую древесину, плотную и твердую, как камень.

— Это же лучше мрамора! — воскликнул он в пустой мастерской.

Единственными свидетелями его безграничной радости были скульптуры.

В тот же день Степан принялся из этой коряги вырезать головку Лии. Увлекшись работой, не заметил, как наступили сумерки. Подняв глаза, он увидел молча стоявшую в дверях Лию:

— Ты сегодня собираешься обедать или нет? — спросила она, встретившись с его взглядом.

— Какой сейчас обед, сейчас надо ужинать. Почему ты меня не позвала вовремя?

— А я не хотела с тобой разговаривать.

Степан улыбнулся.

— Но сейчас ты говоришь.

— Просто я пожалела тебя: весь день голодный. К тому же ты все равно не замечаешь, разговариваю я с тобой или нет.

Видимо, в этот вечер Лия решила объясниться с ним начистоту.

— Ты меня, Эрьзя, совсем не любишь. Я для тебя ничего не значу, ты не хочешь считаться даже с тем, что я молода и время от времени мне необходимо развлечься. А здесь у меня никого нет — ни родных, ни товарищей. Ты вот можешь не разговаривать целую неделю, а я не могу. Мне необходимо общество, как всякому нормальному человеку.