Степану неудобно было отказать брату, но и обещать уверенно он ничего не мог. Кто знает, как встретит его местная власть, тем более, что жить-то здесь он не собирается. Все же ответил:

— Попробую, пойду...

На следующий день они с Еленой пошли на кладбище. Вера показала им могилы отца и матери. Два дубовых креста над небольшими холмиками, покрытыми подтаявшим грязноватым снегом — вот и все, что осталось от его родителей. Степан снял шапку и с минуту стоял молча, затем тихо проговорил, обращаясь к Елене:

— Как-нибудь еще приедем и сделаем памятник.

Она кивнула головой.

По дороге с кладбища Степан все же решился зайти в бывшее уездное управление, где теперь размещалась новая власть. Ему сказали, что всеми делами ведает ревком, и посоветовали обратиться к его председателю.

Председатель ревкома, в простой солдатской форме с оторванными нашивками, встал из-за стола и шагнул ему навстречу, протягивая широкую ладонь. Он, оказывается, уже знал о приезде скульптора.

— Спасибо, что вы к нам зашли, — улыбаясь, произнес он басовитым голосом.

Ему, видимо, было около тридцати. Лицо широкое, скуластое, чисто выбритое. На высокий лоб падает густая темная прядь. Он усадил сначала Елену, затем предложил стул Степану. Сам остался стоять.

— Хорошо было бы, товарищ Эрьзя, ежели вы остались бы жить у нас в Алатыре. Вы бы здесь открыли художественную школу...

Степану понравилось предложение, но он откровенно признался, что сейчас не может этого сделать: собрался ехать на Урал.

— Вы не вечно там собираетесь жить?

— Конечно. Поработаю немного, запасусь материалом, а затем вернусь.

— Вот и возвращайтесь прямо к нам...

Степан не умел подходить к делу издалека, не любил крутить вокруг да около. Поэтому и на сей раз сказал прямо, что пришел просить лес для брата на постройку дома. Елену даже напугала его прямота, и она не надеялась на положительный результат. Но вышло все иначе.

— Значит, мы с вами договорились! — произнес председатель ревкома. — Я вам организую жилье, а вы обещаете приехать к нам. Только не советую заниматься лесом да стройкой. Пройдитесь по городу, облюбуйте любой пустующий купеческий дом, мы его реквизируем, и он станет вашим. Там со временем и откроетеную художественную школу...

Перспектива была заманчивой. Это как раз то, к чему он всегда стремился, из-за чего так спешно четыре года назад оставил Италию. И как хорошо, что новая власть предоставляет ему это. Старая городская Дума лишь обещала. Немного подумав, он ответил:

— Нет. Купеческого дома не надо. Лучше отпустите лесу, дом мы с братом построим сами.

— Ну что ж, воля ваша. Я вас понимаю... Лес будет.

Когда Степан рассказал обо всем брату, тот в сердцах воскликнул:

— Был ты дураком — дураком и остался! С таким характером у тебя сроду ничего не будет.

— А мне ничего и не надо, — не обиделся Степан.

— Купчишку пожалел! А они нас жалели, сосали нашу кровь тыщу лет?..

Иван настолько расстроился, что ушел из дома и где-то напился, а потом весь день ругал брата за то, что он лишил его семью каменного дома.

— Ты спасибо скажи, что он добился для тебя леса, — успокаивала его Вера. — Нам ли жить в каменном доме? По нас хорош и деревянный...

В Алатыре Степан и Елена прожили до мая. Они не торопились уезжать, дожидаясь тепла. Еще раз пускаться в путешествие по холоду просто не решились. Степан помогал брату с постройкой дома. Дело продвигалось быстро. Шестеро мужиков срубили сруб за какие-нибудь две недели. Лес был прошлогодней рубки, сухой; поэтому сруб они сразу же стали возводить под крышу. Степану так хотелось свозить Елену в Баево и Баевские выселки и показать ей, где он провел детские годы, но с постройкой дома не удалось этого сделать...

Из Алтышева повидаться с братом приезжала сестра Ефимия. В свои сорок шесть лет она была еще довольно ладной и привлекательной, очень походила на мать. Головку эрзянки осенью прошлого года Степан вылепил с нее по памяти. Находясь в Алатыре, Степан не забыл о своих бывших учителях-иконописцах. Но из них здесь проживал лишь один Тылюдин. Он ему подарил несколько фотоснимков со своих работ. На одной сделал надпись: «На добрую память учителю Василию Артемьевичу Тылюдину, 1918 год. С. Эрьзя». Тронутый вниманием бывшего ученика, а теперь знаменитого скульптора, Тылюдин обнял его и прослезился.

— Думал ли я когда, что тот мальчик в лаптях и зипунишке со временем станет большим, известным художником! — произнес он дрожащим от волнения голосом.

Они посидели за чаем, поговорили, вспоминая прошлое. Тылюдин рассказал несколько давних эпизодов из бытности Степана его учеником. Сам скульптор смущался, а Елена смеялась...

Из Алатыря в Москву ехали более или менее сносно. Им удалось занять места на нижней полке, где они сидели и по очереди спали. Их теперь было трое: с ними ехал Василий.

В Москве Степан не думал задерживаться надолго, да и нечего было там делать. Москва сидела на голодном пайке. А надолго ли им хватит мешка сухарей, заготовленных в Алатыре? В комитете по охране памятников старины Степан выписал командировку, собрал свой инструмент, отправил Василия и Елену на вокзал, а сам пошел проститься с Сутеевыми. Он не мог уехать, не простившись со своими друзьями.

Все эти дни в Москве они провели у Волнухина. Сергей Михайлович не отговаривал его от поездки, наоборот, сказал, что еще немного погодя, пожалуй, и сам махнет куда-нибудь.

Сутеев был иного мнения.

— Зачем вы едете в такую даль да еще в такое неспокойное время?

— Мне надо работать. Это для меня главное. А на время нечего смотреть. Черт знает, когда оно станет спокойным. Для художника даже лучше, когда кругом неспокойно.

— Так-то оно так, — согласился Сутеев, — но все же я советую немного повременить. Вы слышали что-нибудь о мятеже чехов?

— Что-то об этом упоминали у Волнухина. А чего мне бояться чехов? Дадут им по шапке, они и успокоятся. Нет уж, коли собрался, поеду, — решительно заявил Степан. На вокзале меня ожидают Елена и племянник...

Зинаиды Васильевны дома не оказалось, и Степан попросил передать ей прощальный привет...

До Ярославля ехали на крыше, а потом удалось пробраться в вагон: такого потока едущих уже не было. А за Вяткой так совсем стало свободно. В Перми им посоветовали ехать на Екатеринбург через Калино и Гороблагодатскую: прямая дорога находилась в руках чешских мятежников. Да и сам Екатеринбург был все еще занят ими.

Василий в дороге занемог. Он и раньше частенько жаловался на боль в правом боку, а теперь едва держался на ногах. Лицо осунулось, пожелтело. Он стал просить дядю, чтобы тот показал его врачу. А где в дороге найдешь больницу? Надо отставать от поезда. А они и без того вторую неделю в пути. Но задержаться им все же пришлось, и надолго. Поезд дошел лишь до Невьянска. Дальше начиналась фронтовая полоса.

Степан обратился к местным властям, показав им командировочное удостоверение, на что ему ответили, чтоб он устраивался со своей семьей сам, помочь ему ничем не могут. Несколько дней они обитали на вокзале, потом Степан уговорил одного местного жителя временно пустить их в пустой сарай. Вскоре Елена познакомилась с соседними женщинами, предложив одной из них скроить платье, другую научила вязать кружева, за что они платили ей продуктами. Таким образом, кое-как протянули два месяца. Местный врач прописал Василию какие-то порошки и капли, но ему от них нисколько не стало лучше. Он уже не вставал с постели, и Степан с Еленой вынуждены были задержаться в городе даже тогда, когда части Красной Армии оставили его. В конце августа Невьянск заняли чехи. Город наводнился бывшими офицерами царской армии. Ходили упорные слухи, что от Омска к Екатеринбургу движется белая армия, сколоченная царскими генералами.

Как только подвернулась возможность, Степан и Елена сразу же повезли Василия в Екатеринбург. Однако и там они не смогли поместить его в больницу. Тогда, оставив их на вокзале, Степан поехал в Полевское, где по слухам, якобы имелась хорошая больница. Там ему, наконец, удалось договориться с врачом, но Василий был уже так плох, что ему никто не мог помочь. В полевской больнице он и скончался. Степан и Елена к тому времени обосновались на жительство неподалеку от Полевского, в большом селе Мраморском. Там они и похоронили Василия...