Они с Еленой почти никуда не выходили, жили замкнуто, за работой не замечая ничего. Наверно, потому и Октябрьские события прошли мимо них. Незаметно и понемногу прерывались установившиеся до этого связи. Наиболее близкими все время оставались лишь Сутеевы и Яковлев. Еще в начале зимы Степан получил письмо из Алатыря, посланное месяц тому назад: в нем Василий сообщал о смерти своей бабушки, матери скульптора, которая умерла от тифа. Степан тяжело переживал эту потерю. Не будь рядом Елены, ему, может быть, было бы еще тяжелее...

После Нового года Яковлев сообщил: в феврале должна открыться большая художественная выставка, подготовляемая объединением «Свободное творчество». Не загляни он к ним случайно, Степан так и не узнал бы об этом. До выставки оставалось не более месяца, и он стал спешно готовиться к ней: закончил бюст татарки, сделал еще одну голову мордовки и голову Иоанна Крестителя на блюде. На эту выставку он представил тридцать работ, созданных им уже в Москве, и все они были приняты. До этого за все четыре года он ни разу не участвовал ни в одной выставке. «Корифеи» «Союза русских художников» и «Мира искусства» относились к нему свысока, втихомолку потешаясь над его заграничной славой. Одни его просто не признавали, другие смотрели на него с равнодушием обывателей. Дескать, мужик он и есть мужик, что он может создать путного, да он просто не имеет права совать свой нос в высокое искусство. Вокруг его имени был создан своеобразный заговор молчания. И только после революции двери выставочных залов были широко открыты для художников — выходцев из народной гущи, каким являлся и Степан Эрьзя. Его работам в газете «Вечерние новости» была посвящена специальная статья.

И сама выставка, и благожелательное отношение критики к его работам вдохновили скульптора на новые замыслы. Но в Москве в то время все труднее становилось с материалом. Нельзя было достать ни глины, ни цемента. О мраморе нечего было и мечтать. У молодой Советской республики и без того хватало забот. Старое и отжившее не хотело сдавать своих позиций: бывшие царские генералы в провинциях организовывали мятежи, старые чиновники, не желая подчиняться правительству рабочих и крестьян, занимались саботажем. Работникам искусств, признавшим Октябрьский переворот как свое освобождение от гнета, приходилось самим думать о себе, чтобы не остаться без дела. Скульптор Эрьзя без дела не мог сидеть и минуты, поэтому он решил поехать туда, где имелся материал для работы. Этот вопрос они с Еленой обсуждали целый месяц. Она тянула его поближе к своим, говорила, что в районе Гагры до войны занимались добычей мрамора и что они там обязательно найдут его и сейчас. Но Степан не хотел рисковать — найдут ли? Уж если ехать, так в самое надежное место — на Урал. Уральский мрамор ничем не уступает каррарскому. Но прежде чем ехать, они надумали наведаться в Алатырь, чтобы захватить с собой и Василия, а заодно взглянуть и на родные места, поклониться дорогим для Степана могилам отца и матери.

Перед отъездом он решил определить свои скульптуры в надежное место. В этом пустующем особняке оставлять их ни в коем случае нельзя. Его могут занять, а скульптуры выкинуть, как когда-то деревца из зимнего сада. Часть работ прямо с выставки «Свободное творчество» Степан отвез в хранилище музея Изящных искусств, договорившись с его смотрителем. Несколько скульптур, более мелких, оставил у Волнухина. А самые громоздкие и тяжелые поместил в подвале у частного домовладельца, заплатив ему за это...

Поезда в то тяжелое время ходили плохо и нерегулярно. Более суток Степан и Елена сидели в Москве на Казанском вокзале. Больше половины пути ехали на крыше. Мартовский холодный ветер продувал их до самой Рузаевки. О том, чтобы достать кипятка и хоть немного согреться, нечего было и думать. Его не было ни на одной станции. Дров недоставало даже для паровозных топок, не то что для кипятилен...

Алатырь был все тот же — деревянный, малолюдный, тихий. В нем мало что изменилось. Разве только то, что лавки и магазины закрыты, их витрины и окна наглухо забиты досками. За зданием вокзала, который на этот раз показался Степану до смехотворности маленьким, он нанял извозчика и помог Елене влезть в санки. Дорога ее измучила вконец: она еле держалась на ногах. От самой Москвы им не удалось ни разу соснуть даже на минуту. От Рузаевки ехали в битком набитом вагоне, стоя в проходе. Здесь было ничем не лучше, чем на крыше, и Степан жалел, что они втиснулись в это людское месиво.

Старый домик брата Ивана осел и покосился. Его маленькие подслеповатые окна, нижними краями уткнувшиеся в завалину, смотрели точно невидящие глаза столетнего старца. Когда Степан с Еленой сошли с саней и двинулись к воротам, им навстречу из низкой, настежь открытой калитки выбежали, толкая друг друга, четверо парней. Впереди бежал Василий. Степан понял, что это все его племянники. Выхватив из его рук чемодан, Василий воскликнул, словно обрадованный подросток:

— Я вас, дядя, увидел в окно! И тетю Лену сразу узнал.

Остальные трое в нерешительности остановились немного поодаль. Из них Степан узнал только Ивана, которому в последний приезд в Алатырь было что-то около одиннадцати. А те двое уже родились и выросли в его отсутствие.

Брат Иван и сноха Вера приезжих встретили в дверях.

— Вот удачно, — сказал Степан после соответствующего ритуала встречи — объятий, поцелуев, как это обычно водится, — вся ваша семья, кажется, в сборе.

— О, это еще не вся, нет Петра, трех снох и внуков, — заметил брат.

— Петр от нас живет отдельно, со своей семьей, — добавила Вера.

Степан, оглядывая тесную избу, молча удивлялся, как может здесь умещаться столько людей. Из передней выползли двое маленьких — девочка и мальчик. Увидев незнакомых, они расплакались.

— А это, наверно, внуки?

— Один внук — Степан, — ответил брат.

— А эта еще наша, самая маленькая.

Вера подняла девочку на руки и принялась ее успокаивать.

И брат, и сноха, конечно, сильно изменились, но выглядели еще неплохо, стариками их не назовешь. Ивану в этом году стукнуло пятьдесят, а Вера на сколько-то лет моложе мужа. Сунув девочку кому-то из парней, она на время исчезла, вскоре вернувшись с глиняным кувшином, полным вонючего самогона.

— Зачем ты принесла, уряж, эту дрянь? Я и хорошего-то вина не пью, — сказал ей Степан.

— Не печалься, у нас найдется кому пить, — она стрельнула глазами на мужа.

Вера выложила на стол все съестное, что нашлось в доме. Подошли и снохи — жены Степана и Ивана. За столом всем места не хватило, и женщины угощались стоя. Тут вдруг вспомнили про Елену. Ее нашли в передней за голландкой. Она свернулась на скамейке в комочек и заснула. Степан стал ее будить, но в ответ она лишь простонала:

— Ради бога, милый, оставь меня, я так устала, что не могу встать.

Вера быстро разобрала постель, Степан стащил с Елены верхнюю одежду и, как маленькую, перенес ее туда на руках.

— Уж больно жена у тебя молодая, ну прямо как девочка, — сказала Вера, наблюдая, как он возится с ней.

— Еще не успела состариться, — отшутился Степан.

— Покойница мать рассказывала, что в Париже у тебя жена была из французов. Ту, знать, оставил там?

Степан ничего на это не ответил: он вообще надолго замолчал. Уже сидя за столом, спросил, как скончалась мать, долго ли болела: едва переступив порог дома, он только о ней и думал.

— Все мы переболели тогда, — ответила Вера. — Тифом. Петр принес его с войны. Не болели только маленькие да вот сам, — она кивнула на мужа, который уже успел осушить несколько стаканов самогона и сидел осоловелый.

— Вот что, браток, сходи-ка ты к новой власти да попроси лесу. Ты человек значительный, тебе не откажут. Вишь, старая Дума и то хотела для тебя дом построить, — заговорил он, мотая лохматой головой.

— Что и говорить, дом у нас никудышный, того и гляди развалится, задавит нас всех, — поддакнула Вера.