Серафимович и Кипен не удержались, чтобы не рассмеяться.

— В наше время, пожалуй, столько не проторчишь, верно? — заметил Серафимович.

Он, не в пример другим, не кинулся сразу к скульптурам, поговорил с хозяином, всмотрелся в него, а уже потом молча принялся разглядывать его работы. Кипен было намерился, на правах старого знакомого скульптора, взять на себя роль толкователя, но Серафимович остановил его.

— Тут и без того все ясно, как на бумаге написано.

Уходя, он стал извиняться, что они пришли не вовремя и оторвали скульптора от работы.

— Если разрешите, мы зайдем к вам как-нибудь вечерком.

— Прошу, очень прошу, заходите в любое время. Мне приятно было с вами поговорить.

В понятие «поговорить» Степан, видимо, вкладывал свой собственный смысл. Оба они — и скульптор, и Александр Серафимович — по характеру были не слишком разговорчивые...

— Он мне понравился, такой простой, совсем не похож на писателя. По виду настоящий кузнец, — говорил вечером Степан о Серафимовиче, сидя в гостях у Сутеевых.

— А вы сами-то, Степан Дмитриевич, похожи на художника? — с улыбкой заметил Григорий Осипович.

— На кого же я, по-вашему, похож? — слегка обиделся Степан.

— Вы скорее смахиваете на странника или старообрядческого начетчика, — откровенно признался Сутеев.

Против странника Степан не возражал, но походить на начетчика не хотел и на следующий день явился к Сутеевым подстриженный и подбритый.

— Ну, что вы теперь скажете?

Зинаида Васильевна расхохоталась.

— Напрасно вы его послушались, Степан Дмитриевич, и отрезали волосы. Они вам так шли.

— Вот черт, это он смутил меня, — проворчал недовольно скульптор.

У Сутеевых он работал над портретом Зинаиды Васильевны, а после вечерами подолгу просиживал в кругу их семьи за чаем, рассказывая о своей удивительной жизни, начав этот рассказ с самого раннего детства. В минуты откровенности он признавался:

— Мне у вас так тепло и хорошо, что и высказать не могу...

Революции подобны землетрясениям. Где-то в фундаменте общества, в самых его нижних слоях, точно в глубинных пластах земли, накапливается скрытая от глаз взрывная сила. И вдруг происходит сдвиг. Привычное здание общества рушится, разваливается, словно карточный домик. Так произошло двадцать седьмого февраля семнадцатого года с тысячелетней монархией Российского государства.

Слухи о приближающихся изменениях в стране в тихую мастерскую Степана проникали через ее многочисленных посетителей. Так что он все время находился в курсе событий. Весть о низвержении самодержавия первым принес ему Яковлев.

— В Петрограде арестовали царя!

От его неожиданного крика со стола свалился котенок. Степан поднял его на руки и лишь потом проговорил:

— Стоит из-за этого орать, чай, можно и тихо сказать.

— Ты что, не обрадовался? — удивился Яковлев, видя с каким равнодушием воспринял скульптор известие.

— А чего радоваться? Ну, скинули одного Романова, на место него обязательно сядет другой.

— Нет уж, дудки!

— У меня вон тоже произошла революция: вчера вечером сорвался мой второй этаж и чуть было не разбил «Монголку». К счастью, она оказалась покрепче этих досок, выдержала...

Яковлев заставил скульптора одеться и потащил его на улицу. По Садовому кольцу они вышли к Тверской и пошли по ней к центру. Улица была забита народом, кругом стоял невообразимый гвалт — пели, кричали, смеялись. Нигде не видно ни жандармов, ни полицейских, добрую половину толпы составляли солдаты. В Охотном ряду и Театральной площади горели костры. Степана захватила эта людская толчея, и он, смешавшись с ней, ни за что не хотел возвращаться в свою мастерскую. Они с Яковлевым так и пробродили по городу всю ночь, несколько раз возвращаясь на Театральную площадь, чтобы погреться у костров.

В эту первую революционную ночь не спала вся Москва. Лишь к утру несколько опустели ее площади и улицы. А днем они снова забурлили. И Степан снова пошел бродить по городу, на этот раз один, без попутчика. Повсюду стихийно возникали митинги, на старые бочки из-под пива взбирались ораторы разных мастей и воззрений. Люди слишком долго были лишены права вольно высказывать свои мысли, теперь наступила полная свобода, и они могли выговориться. Одних ораторов слушали, затаив дыхание, других освистывали и с криком стаскивали с бочек. У Степана обычно не хватало терпения дослушать до конца хоть одного из них, и он уходил, чтобы на соседней улице примкнуть к следующей толпе. Но выступление одного рабочего, начавшего свою речь призывами: «Долой войну!», «Да здравствует мир!», «Заводы и фабрики рабочим, землю крестьянам!» он прослушал с волнением и в конце даже крикнул: «Браво!» Хотел было подойти к этому человеку, чтобы пожать ему руку, но никак не мог пробиться через толпу.

Вечером, придя к Сутеевым, Степан рассказал о нем.

— Дело говорил. А остальные так себе, занимаются пустым суесловием, слушать не хочется.

— Вы, вероятно, слушали выступление большевика, — заметил Сутеев.

— А кто они такие? — заинтересовался скульптор.

Сутеев кратенько, как мог, объяснил ему сущность большевизма.

— Программа у них, пожалуй, правильная, — подумав, сказал Степан и спросил, что об этом думает сам профессор.

— А что тут думать? Само собой разумеется, с войной надо кончать. Довольно проливать бессмысленную кровь.

— Хватит вам заниматься политикой, пойдемте лучше ужинать, — вмешалась в разговор Зинаида Васильевна. — С этой революцией, я вижу, Степан Дмитриевич, вы совсем осунулись, наверное, и поесть забываете.

— А ведь правда, черт возьми, сегодня я еще ничего не ел. Магазины не торгуют, а запасов у меня никаких, — признался Степан.

Сутеевы оставляли его ночевать, но он заторопился к себе в мастерскую — там у него голодный котенок, не кормленный со вчерашнего дня...

Постепенно жизнь в Москве стала входить в более или менее нормальную колею. Из Петрограда пришло известие о создании Временного правительства. На улицах появились вооруженные патрули. Они разгоняли демонстрантов и митингующих. Первая волна революции схлынула, время безудержной свободы кончилось. На административных зданиях новое правительство вывесило призывы, написанные огромными белыми буквами на красных полотнищах: «Война до победного конца!»

— Вот тебе и скинули царя, — говорил Степан своему соседу Яковлеву, который по-прежнему просиживал у него целые вечера. — Скинуть-то скинули, а что изменилось? Все осталось по-старому, как и при Николашке.

— Вот закончится война, и все пойдет по-другому, — защищался тот.

— А не считаешь ли ты, что изменения должны начаться именно с войны?..

Закончив «Зинаиду» и «Калипсо», Степан принялся лепить огромную женскую фигуру, пользуясь для этого стоячей лестницей. От службы в госпитале он теперь был освобожден и муляжами больше не занимался. Все свое время он отдавал только работе. У него возникла идея создать скульптурные портреты женщин всех национальностей России. Уже есть русские — «Катя» и «Зинаида», есть «Монголка» и «Эрзянка». Как-то на улице он встретил молодую татарку в национальном костюме с монистами. Вернувшись в мастерскую, по памяти сделал рисунок, чтобы позднее передать это в мраморе..

Наконец из Геленджика приехала Елена. Ей не понравилась мастерская, и она посоветовала подыскать другую. О том, что зимой здесь было холодно, она уже знала из его писем. Степан согласился, но пока было тепло, они оставались здесь. С ее приездом он принялся за новую работу, назвав ее «Страсть». Елена, правда, не сразу, но согласилась ему позировать. Уж очень неудобную он выбрал позу. Эту работу затем они отлили в цементе.

К зиме Степан и Елена перебрались в небольшой особняк на Петровском шоссе, заняв самую просторную и светлую комнату, служившую когда-то зимним садом. Небольшие пальмы и прочие экзотические деревца валялись здесь же за особняком, их кто-то выкинул, и они засохли и погибли при первых же заморозках.