Провожая скульптора, Мотовилов посоветовал ему не очень-то разгуливать по улицам: может остановить патруль и проверить документы. В Москве объявилось много дезертиров, и на них производят облавы. Лучше он сам утром зайдет за ним.

— Вы думаете, я уже дезертир? — встревожился Степан.

— Я ничего не думаю, но у вас в кармане бумага, на основании которой вы должны явиться на пункт неделю назад.

— Я ее получил только сегодня.

— Верю, но для суда это не будет иметь ровно никакого значения.

С этих пор тревога не покидала Степана, и он шел, оглядываясь, до самой квартиры Волнухина: ему все время казалось, что за ним кто-то следит.

— Вы знаете, Сергей Михайлович, я, оказывается, дезертир!

— Все шутите, Эрьзя. Пойдемте-ка лучше попьем чаю. Мы вас совсем заждались.

— Ей-богу, не шучу. Сейчас мне об этом сказал мой ученик Мотовилов. Он военный врач и все эти порядки знает...

Направляясь вместе с Мотовиловым в Управление Красного креста, Степан на всякий случай захватил с собой альбом с фотографиями скульптурных работ и несколько газетных вырезок о своем творчестве. В Управлении Мотовилов оставил скульптора в коридоре, а сам пошел ходить по кабинетам. Через некоторое время он пригласил Степана в одну из комнат и представил заведующему отделениями госпиталей города Москвы профессору Сутееву.

— Пожалуй, мы сможем помочь господину Эрьзе, — произнес профессор приятным баритоном, просмотрев альбом. — Надо будет отправить в Петроград телеграмму и просить Главный штаб откомандировать скульптора в наше распоряжение. Подскажите, пожалуйста, ваш адрес, господин Эрьзя, чтобы мы могли вам сообщить результат.

— Он живет у скульптора Волнухина, — сказал Мотовилов.

— Да, да, я временно остановился у Сергея Михайловича. Это мой учитель, — добавил от себя Степан, который все это время стоял в отдалении, переминаясь с ноги на ногу, а лицо его светилось мягкой улыбкой, спрятанной в золотисто-русой бородке...

О том, как хорошо его приняли в Управлении Красного креста, Степан сразу же рассказал Волнухину, повторив несколько раз: «Понимаешь, с ним приятно было разговаривать,совсем не важничает, хотя и большой начальник». Но в кабинете заведующего отделениями госпиталей Степан произнес не более двух фраз.

Спустя несколько дней пришел ответ из Петрограда, и Степана назначили на должность художника-муляжиста филиального отделения госпиталя для челюстных ранений. Этот филиал находился на Большой Грузинской улице, где Степану отвели отдельную комнату. Он где-то раздобыл железную кровать, стол и пару венских стульев, считая, что устроился с комфортом.

— Вот что значит жить на казенный счет, так роскошно я еще никогда не обставлял свое жилище, — шутил Степан, когда к нему заходили гости.

В этой комнате на Большой Грузинской у него часто бывали Мотовилов, профессор Сутеев, с которым он вскоре сошелся очень близко. Заходили и совсем незнакомые люди, прослышав, что в госпитале работает знаменитый скульптор Эрьзя, в обязанности которого входило по рисункам и фотографиям изготовлять гипсовые муляжи и раскрашивать их. Работа ему, естественно, не нравилась, но он терпел ее и выполнял довольно добросовестно, хотя ему, привыкшему лепить с живой натуры прекрасные человеческие лица, не так легко было перейти на изготовление слепков изуродованых ранением челюстей. В госпитале у него оставалась масса свободного времени, но, к сожалению, он не мог здесь заниматься скульптурой. Для этого не было соответствующих условий, да и вряд ли ему разрешили бы. Поэтому Степан, вскоре стал подыскивать помещение для мастерской. По условиям службы он мог жить и вне госпиталя.

К середине зимы на Садовой-Кудринской Степану удалось по дешевке снять под мастерскую бывшую кузницу, которая очень для этого подходила: одна из ее стен была сплошь стеклянная, с рамой из массивного железного переплета. Высота около четырех метров, пол цементированный. Степан наспех сложил плиту, смастерил времянку, надеясь, что две печи все же хоть немного обогреют этот сарай. Но, даже несмотря на это, в мастерской у него всегда было так же холодно, как и на улице, и Степан никогда не снимал ватную фуфайку, добытую в госпитале. Спать невозможно было даже рядом с плитой, которая больше дымила, чем обогревала. Тогда он сделал из досок под самым потолком что-то вроде подвесной скворешни и на ночь по лестнице взбирался туда.

В Геленджик Елене он сразу же написал письмо — поделился своей радостью и попросил ее, если может, приехать. Но в конце письма все же добавил, что в мастерской адский холод, пусть лучше подождет до весны...

Первыми в мастерскую к скульптору пришли супруги Сутеевы. С женой профессора, Зинаидой Васильевной, к тому времени он уже был знаком: до этого не раз бывал у них и даже обещал сделать ее портрет, как только наведет у себя порядок.

— Вот ваш мрамор, он ждет, когда вы согласитесь позировать, — сказал Степан, улыбаясь, и поднял на стол объемистый кусок камня.

— Бог с вами, Степан Дмитриевич, вы меня тут совсем заморозите, — ответила Зинаида Васильевна.

— Топлю день и ночь, черт его знает, почему холодно.

— Моим портретом лучше займитесь у нас, у нас тепло, да и я не буду сидеть без дела, — предложила она.

Степан хотел угостить их чаем, но гости отказались, сказав, что пришли специально за ним и сейчас уведут его к себе.

— Тогда придется надеть чистую рубаху, — сказал он и полез по лестнице в свою скворешню.

Гости лишь сейчас заметили причудливую постройку, висящую у потолка.

— Степан Дмитриевич, что это у вас такое?! — с удивлением воскликнула Зинаида Васильевна и расхохоталась.

— Ничего особенного, я здесь сплю, здесь теплее.

— А вы не грохнетесь оттуда вместе со своим ящиком? — заметил Сутеев.

— Не должно быть, подвешено крепко, — ответил скульптор, уже забравшись наверх. Под его тяжестью все это дощатое устройство подозрительно качалось и скрипело...

В тот вечер у Сутеевых Степан познакомился с художником-декоратором Большого театра Яковлевым. Оказывается, они были соседями. Декоративные маетерские Большого театра находились в здании рядом с мастерской скульптора. На следующий день Яковлев обещал у него побывать. Он и в самом деле пришел и привел с собой писателя-одессита Кипена. Долго и молча рассматривали они скульптуры, а Степан стоял рядом, дымил трубкой и время от времени в двух-трех словах сообщал историю создания той или иной работы.

— Представьте себе, я ничего подобного никогда не видел, — вымолвил наконец Кипен и обратился к Яковлеву: — Что вы на это скажете, а?

— То же самое, что и вы. Жалею, что до сего времени не знал об этих сокровищах.

— В следующий раз обязательно приведу с собой Серафимовича. Вы не возражаете? — спросил Кипен.

— Нет, конечно. Он что, тоже писатель?

— Разве вы у него ничего не читали?

Степан пожал плечами. Немного погодя, сказал:

— Писатели нас понимают лучше других. В Италии я очень дружил с Амфитеатровым. Хороший человек...

К вечеру Яковлев опять зашел к Степану и пригласил его вместе поужинать. На столе, рядом с куском мрамора, он увидел первый том «Рассказов» Серафимовича.

— Вот взял у Григория Осиповича. Надо почитать. А то как-то неудобно, большой писатель, придет ко мне, а я у него ничего не читал, — как бы оправдываясь, сказал Степан. — Да и времени нет. На работу и то его не хватает...

Дружба с Яковлевым расширила круг знакомых Степана. К нему теперь часто заходили артисты, художники, журналисты, а вскоре, верный своему слову, Кипен привел и Серафимовича. Они пришли днем и застали скульптора за работой. Перед ним на столе, сколоченном из толстой двухдюймовой доски, лежал кусок белого мрамора с уже обозначившимися контурами женской головы. Здесь же рядом дремал серый пушистый котенок. Его скульптор подобрал на улице.

— Вот Калипсу делаю, — ответил Степан на вопрос Кипена, над чем он сейчас работает. — Яковлев недавно рассказал одну занимательную историю про грека Одиссея. Так она, эта самая Калипса, сумела своими чарами удержать его у себя целых семь лет. Должно быть, порядочный бездельник был этот Одиссей, ежели возле бабы проторчал столько времени, — заключил он вполне серьезно.