В тот же вечер Вася и Елена проводили Оду на вокзал.

Посещавший мастерскую в качестве ученика Шемякин больше не появлялся. Его, видимо, призвали в армию. Ближе к весне стал подумывать об отъезде и Василий. Он видел, как трудно приходится дяде добывать для всех пропитание. Да и за мастерскую не плачено уже несколько месяцев. Хозяева без конца надоедают скульптору. А когда Василий заметил, что Елена начала уносить на толкучку кое-что из одежды, он не стал больше тянуть с отъездом.

— С чего это ты вдруг надумал? — удивился Степан.

— Неужто ты думаешь, я вечно буду жить с вами. Мне пора уж и о своем думать. В Алатыре меня ждет невеста.

Конечно, никакая невеста в Алатыре его не ждала. Это было сказано лишь для того, чтобы дядя не стал доискиваться до истинных причин его поспешного отъезда.

— А как же скульптура? — огорченно спросил Степан.

— Куда от меня денется скульптура? Вот закончится война, настанут времена получше, я снова к вам вернусь. А может, вы приедете в Алатырь. Ведь решение Думы о постройке дома все еще остается в силе. Они его не отменили, только отстрочили...

Степан махнул рукой.

— Черт с ним, с ихним домом...

В начале мая в мастерскую зашел молодой военный врач, представившийся Мотовиловым.

— Я немного занимаюсь скульптурой, хотел бы поучиться у вас, — сказал он.

— Почему немного? — спросил недоверчиво Степан. — Скульптура — такая вещь, которая требует от человека многого.

— Я знаю, но у меня сейчас трудно со временем работаю в госпитале. Любимому занятию могу уделить в день часа два-три, не более, да и то за счет сна, — несколько смущаясь, ответил Мотовилов.

Это Степану понравилось. Коли человек занимается скульптурой за счет сна, стало быть, это всерьез.

— Ну что ж, молодой человек, посещайте мою мастерскую, только вот в чем беда: надолго сам вряд ли в ней останусь — нас выселяют отсюда. Но вы пока ходите, ходите и присматривайтесь.

Мотовилов посещал мастерскую до конца мая, пока скульптору настоятельно не предложили очистить помещение. Узнав об этом, он прислал троих дюжих санитаров, и они помогли Степану разместить скульптуры — часть у Волнухина, а часть на Нижнепрудном у Пожилина. Он, хотя и злился на скульптора, все же не отказал дать пристанище для его работ.

Волнухин, в мастерской которого Степан и Елена заночевали, не раз попрекнул коллегу, почему он вовремя не сказал ему о своих денежных затруднениях, он бы обязательно помог, и дело бы не дошло до выселения.

— Ладно об этом печалиться, Сергей Михайлович. Приедем осенью, найдем другое помещение. Невелика потеря. В этом подвале зимой я чуть не замерз.

— А как у вас с военной службой, не призовут?

— Черт их знает, должно быть, призовут, когда мой год подойдет.

Уходя от них, Волнухин вынул из кармана несколько четвертных и протянул Степану.

— Вот вам на дорогу.

Но Елена поторопилась ответить:

— Нет, нет, нам деньги не нужны, у нас есть на дорогу, до Геленджика хватит. Спасибо вам, Сергей Михайлович.

Когда они остались одни, Степан с удивлением спросил:

— Хотел бы я знать, черт возьми, откуда у тебя деньги?

— Какое тебе дело — откуда?..

Утром, отправляясь на вокзал, Степан взял два больших чемодана Елены: они были совсем пусты. И ему сразу стало понятно, откуда у нее деньги...

До Таганрога ехали поездом, затем пересели на пароход, следующий в Новороссийск, и прибыли туда рано утром. Елена сказала, что здесь у ее отца, капитана каботажного парохода, есть комната, надо сначала навестить его, а потом уже отправляться в Геленджик, к матери.

— А как ты меня представишь?

— Скажу, что со мной приехал скульптор Эрьзя. Этого достаточно.

— Так-то так, но, надо полагать, он обязательно поинтересуется, с какой стати я с тобой разъезжаю.

— Если поинтересуется, что-нибудь придумаем.

— Ничего придумывать не надо. Скажешь отцу и матери, что я твой муж...

Отец Елены — Ипполит Николаевич — невысокого роста, худощавый, лет сорока пяти, но уже изрядно полысевший, обнял дочь, а затем подал руку Степану.

— А-а, вот вы какой, скульптор Эрьзя! Мне о вас Леночка писала чуть ли не в каждом письме. Рад, очень рад за нее. Вы мне сразу, с первого взгляда понравились. Знаете, у вас такое светлое, такое открытое лицо. Вообще-то мужчинам не говорят комплиментов, но Леночка сделала вас моим зятем, значит, я имею право...

Его слова прервал визгливый возглас высокой стройной девушки, внезапно выскочившей из-за ширмы.

— Леночка, сестричка моя милая!

Пока сестры обнимались, Ипполит Николаевич объяснил, что это его младшая дочь, только сегодня ночью приехала из Ростова, где учится в балетной студии.

— А ну-ка марш отсюда, выскочила голая и босая, — сказал он нарочито сердито и выпроводил дочерей за ширму.

В середине дня они вчетвером поехали в Геленджик, где у Ипполита Николаевича имелся собственный домик.

В Геленджике Степан прожил до глубокой осени. Пополнел, загорел. С сестрами Мроз ездил на пароходе в Сочи, на Новый Афон, в Батуми. В откровенной беседе с Еленой он признавался, что еще никогда не жил так вольно и беззаботно. Не привыкший к семейной обстановке с ее твердыми установками все делать вовремя — есть, ложиться спать, вставать, — у Мроз он не тяготился всем этим. Он и сам не заметил, как стал частицей этой семьи.

Из Геленджика Степан уехал в середине ноября. Елена пока осталась у родителей: сейчас ей в Москве делать нечего, тем более, что Степана могут призвать в армию.

В Москве Степан остановился у Волнухина, и тот сказал ему, чтобы он сходил в свою бывшую мастерскую. Сторож монастырского двора как-то справлялся о нем: вроде бы на имя скульптора Эрьзи поступила какая-то бумага.

— Должно быть, призывают, черт возьми. Вы сказали, куда я уехал? — спросил Степан.

— Я сказал, что не знаю.

Степан не ошибся: бумага действительно была из призывного пункта и пришла неделю назад. Вручая ее, сторож пожалел, что такому редкому мастеру тоже приходится идти на войну.

— Уж лучше бы вы, Степан Дмитриевич, не показывались в Москве. Поискали, поискали бы вас и бросили. А то ведь немец убьет ни за понюшку табака. Ух как много полегло наших в этой войне, а конца ей не видно...

— Нет, дезертиром быть не хочу, — сказал Степан, а у самого все перевернулось внутри.

Вот и конец его свободе. До этого он знал лишь свою работу — с мыслью о ней ложился, с мыслью о ней вставал. Теперь все будет иначе: он — солдат, подневольный, зависимый человек. Никому нет дела до его скульптур — сунут в руки ружье и пошлют убивать людей...

Степан бесцельно побрел по Петровке, не зная, что предпринять. В призывной пункт он не торопился, туда он может явиться и завтра, теперь уже все равно — и так опоздал на целую неделю. Один день ничего не решит. И тут, ища выход из положения, Степан вдруг вспомнил про своего бывшего ученика Мотовилова, военного врача. «Надо сходить к нему. Может, что-нибудь посоветует. Но в каком госпитале он работает? Раньше как-то этому не придавал значения. Это, кажется, где-то в Замоскворечье», — бормотал себе под нос Степан, натыкаясь на прохожих...

Прочитав призывную бумагу, Мотовилов забеспокоился больше, чем сам Степан, который даже не удосужился дочитать ее до конца.

— Так вас завтра же отправят с маршевой ротой в самое пекло! — взволновался он.

— Ну и черт с ним, пусть отправляют. Всех отправляют, а я что, лучше других?

— Нечего вам думать о других, вы думайте о себе, — сердито сказал Мотовилов и спросил: — Вы уже были на призывном пункте? Нет. Хорошо сделали, что сперва пришли ко мне. Завтра же мы с вами пойдем к моему начальству, и я постараюсь попросить, чтобы вас зачислили хотя бы в санитары при госпитале. Это единственное, что может спасти вас от окопов.