— Для чего тут выставил голых баб, срам ведь?

— Какой же срам? — возразил Степан.

— Смущают очень, окаянные. На них и одетых-то глядеть грех один.

Вскоре Степан получил заказ на портрет известной в то время балерины Федоровой, которую обычно называли Федорова 2-я. Опять же о нем позаботился его бывший учитель Волнухин, направив заказчиков в мастерскую Эрьзи.

Портрет Федоровой он выполнил в мраморе. Перед этим скульптор несколько раз побывал у артистки дома, вылепив сначала оригинал из пластилина. Позднее он принялся за «Автопортрет», тоже в мраморе. К этому времени у него появился еще один ученик по фамилии Шемякин. Правда, он где-то служил и мастерскую посещал лишь в конце дня.

Учеников своих скульптор пока что заставлял работать только в глине, задавая им несложные композиции. Самой способной оказалась Елена, что заставило его отнестись к ней более внимательно. Она, конечно, почувствовала это и тоже не осталась в долгу. Как-то незаметно, само собой в ее заботливые руки перешло все его нехитрое хозяйство. Она покупала чай, сахар, о чем он всегда забывал, а потом нервничал, приносила из булочной свежий хлеб, уводила его в трактир обедать. Елене пришлось приложить немало усилий, чтобы как-то упорядочить его жизнь. Иногда она даже поднимала на него голос, если он в чем-либо упорствовал.

— Ты чего мне мешаешь работать? Командуешь, словно сварливая жена, — ворчал он тогда.

— Я не командую, а всего лишь хочу, чтобы вы ели и спали вовремя.

Она была права, и Степан уступал. Он уже давно перешел с ней на ты, как и с остальными своими учениками. Он вообще не любил обращения на вы, может быть, потому, что оно отсутствовало в его родном эрзянском языке. Елена как-то сделала ему по этому поводу замечание, но Степан резко оборвал ее.

— Древние греки, черт возьми, к богам и то обращались на ты, а ты меня хочешь заставить с простыми смертными разговаривать во множественном числе!

Вскоре она с этим свыклась, и ей даже стало приятно, что он обращается к ней, как к равной.

В один из дней, уже после Нового года, в мастерской неожиданно появилась Катя Пожилина: вошла смущенная, растерянно огляделась и, заметив у рабочего стола скульптора, негромко поздоровалась.

— Катюша! — обрадовался Степан. — Давай проходи сюда, чего остановилась в дверях?

Катя несмело подошла поближе. Ее страшно смущали Елена и Ода, которые бесцеремонно рассматривали незнакомую гостью.

— Ну, как живешь? Скульптурой занимаешься? — спросил Степан.

— Нет, не занимаюсь. Я поступила на курсы медсестер, буду работать в госпитале.

— А вот это совсем ни к чему, — сказал Степан рассерженно. — Твое дело заниматься скульптурой.

— Война, — тихо отозвалась Катя.

— Ну и черт с ней, с войной! Пускай их воюют, кому делать нечего...

Катя побыла совсем немного и ушла, пообещав как-нибудь зайти еще, но слова своего не сдержала. А может быть, после окончания курсов ее отправили в какой-нибудь прифронтовой госпиталь, и она надолго уехала из Москвы.

Первую военную зиму Степан провел сносно: у него было несколько заказов, он закончил «Автопортрет», «Христа», сделал по памяти голову эрзянки. Летом выполнил ряд барельефов для дома дворцового типа на Остоженке, оформил с помощью Елены и Оды фасад дворца Румянцева-Задунайского на Моросейке. Вроде и заработок был неплохой, а жить приходилось туго. Цены росли не по дням, а по часам. Война сказывалась на всем, даже дрова подорожали.

К концу лета из Алатыря к Степану приехал племянник Вася.

— Ая думал, что ты давно воюешь, — сказал скульптор, застав его у дверей мастерской.

— Пока не взяли, оставили на время.

— Не здоров, что ли?

— Кто знает, наверно...

Степан затопил времянку, поставил на нее чайник, Василий рассказал дяде об алатырских новостях — о том, что из Маньчжурии вернулся отец, туда он уехал еще десять лет назад после злополучной истории с попом Рождественской церкви. Василий рассказал и о том, что городская Дума теперь уже и не заикается о постройке дома для скульптора — сейчас не до этого.

— Если бы сразу приехал, может быть, что и получилось, — сказал он в заключение.

— А может, это и к лучшему, — проговорил Степан задумчиво. — В Алатыре я вряд ли задержался бы надолго. Нрав у меня беспокойный. Вот и Москва уже надоела...

К чаю подоспели и девушки, по дороге с Моросейки забежавшие в баню. Степан представил им племянника.

— Что же вы, Степан Дмитриевич? У вас гость, а вы сидите? Надо бы сходить за вином, — засуетилась Елена.

Ода, еще не успевшая снять пальто, отправилась в магазин. Они обе с прошлой зимы, чтобы сократить до минимума расходы, отказались от своей квартиры и, с согласия скульптора, переселились в его мастерскую. Он сколотил для них второй топчан, его поставили в углу и завесили ситцевой занавесью.

С приездом племянника число едоков увеличилось. Поэтому вторая военная зима оказалась не только холоднее, но и голоднее. Дрова еще кое-как доставали — то сторож украдкой принесет пару поленьев, то Вася вечером разберет где-нибудь часть развалившегося забора, но с продуктами с каждым днем становилось труднее. У булочных с раннего утра выстраивались длинные очереди, в которых приходилось подолгу выстаивать Васе, Оде и Елене. Обратно в мастерскую они приходили продрогшие и посиневшие, подходили к печке, протягивая к ней замерзшие руки.

— Ну и черт с ним, с хлебом! — ругался Степан. — Будем сидеть без хлеба. Я в Италии иногда по несколько дней не ел, и ничего, не сдох...

Елена и Ода, а глядя на них, и Вася всеми силами старались оградить скульптора от неурядиц тяжелого военного времени. Особенно это удавалось. Елене, которая умела все делать тонко и тактично, так что Степан ничего не замечал. Лучший кусок за обедом всегда доставался ему. Было плохо с сахаром, с чаем, но она как-то умудрялась выходить из положения. Обежит всю Москву, наконец, купит на черном рынке, но достанет все необходимое.

Василий никак не мог разобраться в отношениях дяди с Еленой и однажды не вытерпел и заметил:

— Она тебе вроде не жена, спите врозь, а заботится, как о муже.

— С чего ты взял, что она обо мне заботится? — удивился Степан.

— Как же? Разве ты сам не замечаешь?

Степан впервые задумался над этим. «А ведь, черт возьми, он прав!» Елена давно уже стала для него чем-то гораздо больше, чем ученица. Он теперь и сам понял, что, когда она отсутствует, ему всегда чего-то не хватает. А когда она возле, на душе у него спокойно, он и нервничает меньше: как-то все само собой оказывается под руками — и материал, и инструмент.

Улучив момент, когда они с Еленой остались вдвоем, Степан сказал:

— Послушай, Лена, что тебя держит около меня? У тебя в Геленджике родители, ехала бы ты к ним.

— А вы согласитесь поехать со мной?

— Мне незачем туда ехать, у меня там никого нет. Да и неудобно. Что скажут твои родители?

— Ничего не скажут. Обрадуются.

— Обрадуются тебе, а не мне.

—Где я, там и вы...

— Как это понять?

— Понимайте, как хотите... Я дала себе зарок никогда с вами не расставаться. Ода давно уже зовет меня домой, с меня, говорит, хватит и скульптуры, и голода. А я ее каждый день умоляю задержаться еще хоть немного, боюсь, что вы одну меня не оставите у себя...

— Ну так скажи ей, пусть она убирается ко всем чертям! Мне не нужны ученики, для которых живот дороже скульптуры. И с чего ты взяла, что я не оставлю тебя? Да я без тебя дня не проживу! Неужели ты этого не видишь?

— Правда, Степан Дмитриевич?! — Елена вся вспыхнула от неожиданной радости.

— Не зови ты меня Степаном Дмитриевичем.

— Как же прикажешь звать мне моего учителя?

Она подошла к нему совсем близко и от неудержимого прилива чувств расхохоталась. Точно безумная, она долго смеялась и целовала его. Затем обхватила обеими руками и закружила по мастерской, все еще не переставая смеяться...