— Все зависит от убеждения. Недаром же говорят, что искусство требует жертв. И каждый для него чем-то жертвует: один — жизнью, другой — стыдливостью. Тициану для его Данаи, говорят, позировала его собственная дочь. Вы что думаете, предстать в обнаженном виде перед отцом ей не стыдно было? Женщина скорее согласится на такое в присутствии постороннего мужчины. Но Тициан сумел убедить ее, что это необходимо для картины...

Мысль изваять Катю нагой засела в голове Степана после того разговора, когда она по фотографии «Обнаженной» узнала Марту. Наверно, потому и работа над головой Христа продвигалась медленно. У него всегда было так: если уж его что-то беспокоило, он ни на чем не мог сосредоточиться. Становился резким, нервничал. Как раз в один из таких дней в мастерскую наведался посланец от одного великого князя с предложением сделать его скульптурный портрет. Степан даже не соизволил его как следует выслушать, накричал на него и прогнал.

— Что вы наделали, Степан Дмитриевич? — изумилась Катя. — Такое предложение от высокого лица сделало бы честь любому художнику.

— Любому, только не мне. Я знаю этих высокопоставленных мошенников. Не раз сталкивался с ними еще во Франции. Мне работать надо, а не пустяками заниматься. Работать!.. Вот если бы вы согласились мне позировать, мы бы с вами создали шедевр.

— Я уже вам позировала, — ответила Катя, сделав вид, что не поняла, чего он хочет.

— То для портрета, а мне надобно для «Обнаженной»...

— Что вы, Степан Дмитриевич! Как можно? Я вас стесняюсь. Я умру от стыда.

— Ничего с вами не сделается. От стыда еще никто не умирал. Ляжете на кушетку и будете лежать, вот и все.

— Не могу я, — произнесла она дрожащим голосом. — Ей-богу, не могу... Ну что вы такое придумали?!

Вся красная, с выступившими на глазах слезами Катя выбежала из мастерской и в тот день больше здесь не показывалась. Но Степан почему-то был уверен, что она согласится позировать, и, убрав незаконченную голову Христа, на всякий случай принялся сооружать на столе каркас из толстой проволоки.

На следующий день Катя пришла в мастерскую несколько позже обычного. Стараясь не встречаться взглядом с глазами скульптора, молча прошла к месту работы, но работать не могла, у нее дрожали руки. Степан курил трубку, исподтишка наблюдая за ней. Вот она отряхнула приставшую к пальцам глину, вымыла руки. Вытирая их, подняла наконец голову и каким-то растерянным взглядом посмотрела на него.

— Я жду, Катюша, — тихо сказал он.

— А я думала, вы об этом больше никогда не заговорите...

— Но вы пришли, значит, вы согласны.

— А если бы не пришла?

— Тогда я бы понял, что вы не хотите мне помочь.

Степан понимал, что требует от девушки почти невозможного, но ему так хотелось слепить «Обнаженную», подобную той, которую увез Санчо Марино. Эта страсть настолько овладела им, что у него не было сил ей противиться. Он ничего не мог с собой сделать.

Катя долго молчала, повернувшись к нему спиной. Все уже было приготовлено для работы — и глина в корыте, и каркас на столе, и кушетка у стены, куда она должна лечь, сбросив одежду.

— Выйдите, пожалуйста, пока я разденусь, — сказала она еле слышно и уже потом, когда он был в дверях, спросила: — Как мне лечь?

— Ложитесь на бок, спиной ко мне. Я вас буду лепить со спины...

На улице было жарко: уже наступил июль. Степан редко выходил из мастерской в середине дня, позволял себе это только вечером — недолго прогуливался по тихому безлюдному переулку. Постояв немного перед дверью,он вошел в мастерскую. Катя лежала на кушетке, свернувшись калачиком, точно маленький ребенок, когда ему бывает холодно. Прежде чем приступить к работе, Степан завесил часть окна простыней, затем положил на свободный конец стола глину и принялся заполнять пустоты каркаса, не отрывая глаз с Катиной фигуры. Тема скульптуры пришла сама собой — сон. Он работал лихорадочно, быстро, словно опасался, что Катя вот-вот сорвется с кушетки и убежит, не дав закончить даже общий контур фигуры. Но она лежала спокойно и лишь изредка слегка вздрагивали ее девичьи плечи. А когда он сказал, что на сегодня довольно, она, не поворачиваясь к нему, опять попросила его выйти.

Степан взял трубку и вышел на улицу. Уже смеркалось. «Вот это да, не заметил, как прошло время. А каково ей, бедной, было лежать столько времени без движения, наверно, вся одеревенела», — подумал он, медленно вышагивая по узенькому тротуару. Настроение было приподнятое. Немного огорчало лишь то, что до сих пор нет никаких вестей из Алатыря. Племянник Вася тоже молчит. «Вот возьму и не поеду к ним, останусь навсегда в Москве!..» — сказал он себе.

Наутро Катя в мастерскую не пришла. Степан весь день работал один, подправлял и подчищал сделанное вчера. Вечером все же не вытерпел и пошел узнать, не заболела ли она. В мастерской прохладно, а она чуть ли не полдня лежала раздетая. Но Катя не пришла по другой причине — она стала стесняться Степана больше прежнего. Пригласив его в гостиную, она предложила чаю, но света не зажигала.

— Что же мы, так в темноте и будем сидеть? — спросил он.

— Я не могу, Степан Дмитриевич, я вся горю от стыда.

— Глупости.

— Может, это и глупо, но я ничего не могу поделать с собой.

— Как же мы тогда закончим «Обнаженную»? Необходим еще хотя бы один сеанс.

— Не знаю. Сейчас я даже не могу об этом говорить...

Еще два дня Степан работал один, наводя лоск на фигуру, но без натурщицы это было пустым занятием. Наконец Катя все же пришла.

— Переболело, — бросила она на ходу.

Степан встретил ее сияющими глазами...

В конце июля в Москву неожиданно вернулись Пожилины. Отец с младшей дочерью сразу же заглянули в мастерскую, застав скульптора и его ученицу за изготовлением форм для «Обнаженной», оригинал которой был уже вполне закончен. Пожилин, не скрывая восхищения, расхваливал новую работу скульптора.

— Волшебник вы, настоящий волшебник, Степан Дмитриевич. У меня слов недостает, чтобы выразить, как все хорошо получается!

— Что же вы, папа, так рано вернулись? Вы же собирались прожить у дяди до сентября?— спросила Катя, прерывая его восхищения.

— И не спрашивай, доченька. Такое творится на свете... Я думал, мы добром и до Москвы не доберемся.

— В Новгороде еле протиснулись в вагон, народу! — воскликнула Лиза.

— А что случилось? — заинтересовался Степан.

— Вы еще спрашиваете, что случилось! Да разве вы газет не читаете? Мы же находимся накануне войны! Не сегодня-завтра Германия объявит России войну.

Степан выпрямился. Действительно, за последнее время он не заглядывал в газеты — некогда было. Он поспешно снял фартук и вымыл руки.

— Заработались вы, Степан Дмитриевич, совсем заработались, — укоризненно сказал Пожилин.

Степан отправился за газетами. Лишь теперь ему стали понятны причины тех мытарств, которые он претерпел, когда проезжал через Германию по дороге в Петербург. Значит, уже тогда отношения с немцами были натянутыми...

Вечером за ужином Пожилин рассказал жене об изящной скульптуре, которую Эрьзя слепил во время их отсутствия, добавив, что она должна обязательно взглянуть на нее еще в «сыром» виде.

— Надо полагать, ему позировала молодая женщина, скорее даже девушка. Это видно по всему, — говорил он.— Ты, наверно, Катя, знаешь, что за прелестное создание посещало скульптора. Тебя, конечно, во время сеансов выставляли из мастерской?

— Этого еще недоставало, чтобы Катя была свидетельницей подобных вещей, — сказала Ирина Николаевна и с упреком взглянула на мужа.

Катя молчала.

— Отчего же? Она должна привыкать к натуре, если собирается стать скульптором, — возразил Пожилин.

Тут раздался тихий голос Кати:

— В мастерскую никто не приходил.

— Тогда кто же ему позировал?

—Я...

Услышав признание дочери, Пожилин онемел. Так и сидел, выпучив глаза, не в силах что-либо сказать.