— Лиза, подай Степану Дмитриевичу мой фартук, а то он весь испачкается, — сказала Катя, невольно приподнимаясь со стула.

— Сидите, сидите, не шевелитесь! — крикнул Степан и тоже обратился к Лизе: — Лучше найдите толстую проволоку, надо сделать небольшой каркасик.

— Нет у нас такой проволоки, — ответила она, не собираясь выполнять ни приказ сестры, ни просьбу скульптора. «Видите ли, все внимание Кате. Сестра и лепит хорошо, с нее и портрет собираются делать, а она должна всем прислуживать, нашли дурочку».

— Ты что, не слышишь?! — прикрикнула на нее Катя.

Лиза показала ей язык и не двинулась с места. Между сестрами вспыхнула перебранка. В это время в мастерскую вошел Пожилин.

— Что у вас за шум, даже на улице слышно? — спросил он, поглядывая на притихших дочерей. — Как вы себя ведете при госте! Что он о вас подумает?

Узнав, в чем причина ссоры, он успокоился и попросил Степана сделать портрет Кати в мраморе, если уж у него возникло такое намерение.

— Отчего же, можно и в мраморе, — сказал Степан. — Только где его взять?

Пожилин извлек из-под груды гипсовых осколков и иссохшейся глины довольно увесистый кусок белого мрамора.

— Хороший. Откуда он у вас?

— Со склада Дорогомиловского кладбища. А им привозят с Урала.

— Хорош, — повторил Степан еще раз. — Не хуже каррарского!..

С согласия Пожилина Степан обосновался жить и работать у него в мастерской. Любезный хозяин предложил ему комнату у себя в квартире, но скульптор не захотел стеснять семью, да и себя тоже. Здесь, в мастерской, он чувствовал себя свободно. А это было для него главное. Из старых московских знакомых он навестил лишь Волнухина. Увлекшись портретом Кати, так и не собрался сходить еще к кому-либо.

На портрет дочери пришла взглянуть и Ирина Николаевна. При Степане она еще ни разу не заходила в мастерскую.

— Ой, что за прелесть! Кто такая? — воскликнула она, заметив на полке рядом со своим гипсовым бюстом улыбающуюся «Марту».

— Так, одна знакомая француженка,— ответил Степан, не вдаваясь в подробности.

Потом она увидела портрет дочери, стоявший на низкой подставке у стены. Некоторое время разглядывала его молча, и на ее лице отражались и удивление, и восхищение попеременно. Ей казалось, что белый мрамор как бы светится изнутри.

— Боже мой! — произнесла Ирина Николаевна сдавленным голосом. — Степан Дмитриевич, вы настоящий волшебник. Откуда у вас все это берется? Я ничего подобного не видела в жизни и не предполагала, что такое возможно.

Степан молча раскуривал трубку. На слова Ирины Николаевны он ничего не ответил, он как будто их и не слышал...

После «Кати» он принялся лепить голову Христа. Работая над ней, рассказывал Кате, которая целыми днями не выходила из мастерской, о своей жизни в Италии, во Франции, о созданных им скульптурах, показывал фотографии с них. Увидев снимок «Обнаженной», по-воровски увезенной Санчо Марино из Парижа в Америку, Катя показала на улыбающуюся «Марту» и сказала:

— Это с нее.

— Как вы могли узнать? — удивился Степан.— Ведь тут совсем другое лицо.

— И совсем не другое, только несколько изменено, — произнесла она и, немного помолчав, спросила: — Вам жалко ее?

— Немного жалко. Дура она, выскочила замуж за какого-то, должно быть, идиота, который польстился на ее деньги.

— Я спрашиваю о скульптуре...

Степан смутился. Возвращая ему фотографию, она, улыбаясь, сказала:

— О ней, думаю, нечего жалеть.

— Скульптуру тоже нечего жалеть, можно сделать другую, еще лучше, была бы подходящая модель.

— А что значит подходящая? — заинтересовалась Катя.

— Будет слишком откровенно, если я вам скажу об этом.

— Вы мой учитель, я ваша ученица, со мной вы должны быть откровенны.

Степан внимательно посмотрел ей в лицо, затем, скользнув глазами по ее высокой, стройной фигуре, невольно подумал, что с нее, пожалуй, можно было бы слепить обнаженную не хуже той. Но это невозможно...

Катя больше ни о чем не спрашивала, умолкла, принявшись за работу. Она по совету Степана еще раз повторяла головку племянника Юрочки.

Спустя несколько дней они стали готовить формы, он — для головы Христа, она — для головки. Пожилин был весьма доволен: сам Эрьзя, столь знаменитый скульптор, бескорыстно занимается с его дочерьми, но в то же время он несколько опасался за Катю — как бы она в самом деле не влюбилась в него. Девушка буквально бредила им. Ирина Николаевна наоборот, узнав скульптора поближе, успокоилась. «Эрьзя — святой человек, — говорила она, — вина не пьет, никуда не ходит, ведет, можно сказать, аскетический образ жизни. Даже женщинами не интересуется. И это в его-то годы! Нет, на такого человека вполне можно положиться».

На лето Пожилины всей семьей ездили в Новгородскую губернию к брату Ирины Николаевны, у которого там было небольшое поместье. Сборы к отъезду обычно начинались в мае. А в этом году с отъездом порядком задержались. Уже кончался июнь, а они все никак не могли собраться. Дело в том, что Катя наотрез отказалась куда-либо ехать. Зато Лиза никому не давала покоя, требуя немедленного отъезда. Супруги никак не могли прийти к определенному решению. Им не хотелось оставлять Катю в Москве одну, но и отказаться от укоренившегося семейного обычая проводить лето в деревенской тиши тоже не решались. В конце концов Катя их убедила ехать, и они оставили ее на попечении горничной...

После отъезда родителей Катя все дни с утра до вечера проводила в мастерской. Дома лишь обедала. Иногда ей удавалось затащить к себе и скульптора, который обычно обедал в ближайшем трактире.

Теперь им никто не мешал работать. Правда, в первое время несколько раз в день в мастерскую забегала горничная, но, не заметив ничего предосудительного, больше не стала появляться. Степан отыскал среди мусора еще один кусок мрамора и занялся им. Катя изъявила желание слепить в глине портрет скульптора.

— Отчего же, попробуйте. У вас может получиться. Вам необходимо сейчас больше лепить с натуры. А другой натуры, кроме меня, здесь нет. Не с улицы же приглашать.

Воспользовавшись случаем, Катя попробовала заставить его продолжить начатый когда-то разговор о модели для скульптора или вообще для художника. И задала ему тот же вопрос, на который он прошлый раз не ответил.

— Как вы думаете, можно изваять девственницу, если вам будет позировать, простите за грубость, уличная девка? — сказал Степан, не поднимая головы от куска мрамора, лежавшего перед ним на столе,

От его слов Катя сделалась пунцовой.

— Не знаю, — тихо произнесла она.

— А я знаю. Вот сколько лет мучаюсь над головой Христа, а почему? Потому что нет подходящей натуры. Я его не видел ни живого, ни мертвого. Я его представляю только по Евангелию. Там же он изображен слезливым и безвольным божком. А разве безвольный человек может принять на себя все муки и страдания мира?!

— Но я читала, что греческому скульптору Праксителю для его богини. Афродиты позировала гетера. Надеюсь, вы знаете что за особы были эти гетеры?

— И сама-то богиня, говорят, блудила ничуть не меньше гетер. Так что тут все на месте...

Прямые и обнаженно откровенные высказывания Степана приводили Катю в стыдливый трепет. Но она не прерывала его, чувствуя в них истину, так необходимую для художника. Во время одной из таких бесед он как-то высказал желание изваять нагую лежащую фигуру, сказав, что вся трудность опять же в натуре. Дело в том, что он никогда не пользовался профессиональными натурщицами и не хотел бы пользоваться ими впредь. У них у всех выработался единый штамп, доходящий порой до вульгарности, а ему необходима естественность и присущая женщине стыдливость, которая бы сквозила в каждом изгибе тела.

— Стыдливая женщина вряд ли согласится предстать в костюме Евы перед мужчиной.