— К черту Петербург, там меня едва не уморили жандармы! Понимаешь, ни с того ни с сего засадили в тюрьму.

— Ну и как же ты от них отделался? Жандармы — народ цепкий.

— Что им с меня взять — отпустили.

— А ты, я вижу, нисколько не изменился, такой же длинноволосый и бородатый. И одет не по-парижски.

— Парижскую я выбросил, завшивела в полицейской каталажке, — смеясь, сказал Степан. — Ну а как ты? Помнится, тогда, после окончания, остался в училище.

— Да вот так и остался... Да что же мы здесь стоим? — спохватился Пожилин.— Поедем ко мне. Жена будет рада тебя увидеть. И девочки обрадуются, они о тебе много наслышались. Да и кто теперь о тебе не наслышался? Ты ведь такая знаменитость.

— Знаешь, со мной кое-какие вещи. Я ведь сюда прямо с вокзала, — сказал Степан озабоченно. — Может, оставить их здесь, у швейцара, пока не подыщу себе жилье?

— Для чего же оставлять? Заберем с собой. Пока поживешь у нас, а там видно будет. Ты ведь, я думаю, без дела сидеть не собираешься, так что тебе потребуется не только жилье, но и мастерская.

— Мастерская, первым долгом мастерская!..

Они взяли извозчика и поехали на Пресню, в Нижнепрудный переулок.

— А я тебя не оторвал от работы, ты, кажется, чем-то занимался? — спросил Степан, когда они уже поднимались по крутой лестнице на третий этаж.

— Какое сейчас занятие — учащиеся разъехались? У меня, между прочим, неподалеку отсюда есть мастерская. Правда, больше там занимаются мои девочки. Тоже увлекаются скульптурой. Можешь ею воспользоваться...

Степана несколько удивил столь радушный прием со стороны Пожилина. В годы учения они никогда не были близкими, а впрочем, он ни с кем из учащихся не сходился близко. К тому же Пожилин был немного старше его, происходил из состоятельной купеческой семьи и на Степана поглядывал свысока.

Пожилин занимал весь третий этаж довольно большого дома. Его жена, Ирина Николаевна, примерно одного с ним возраста, в меру полная для своих лет, встретила их, одетая по-домашнему — в белое ситцевое платье с короткими рукавами, в синюю горошину. Пожилин что-то шепнул ей, и черные дуги ее бровей взметнулись вверх. В тот же миг она стала суетливой и приветливой.

— Мой старый друг Степан Дмитриевич, а теперь известный всей Европе скульптор Эрьзя, — представил Пожилин гостя.

Она протянула Степану белые полные руки и, не отнимая их, повела его из прихожей в гостиную, обставленную старинной дорогой мебелью.

— Сейчас подойдут девочки и будем обедать, — сказала она, обращаясь к мужу.

И действительно, вскоре они появились с большими охапками сирени в руках, шумно и весело переговариваясь. Завидев незнакомого гостя, сразу притихли. Старшей — Кате — было девятнадцать лет, младшей — Лизе — не более семнадцати. Услышав имя скульптора, обе на некоторое время безмолвно застыли, затем сделали книксен и выскочили из гостиной.

— Настоящие дети, — промолвил Пожилин, провожая дочерей восхищенным взглядом...

Привыкшему жить в лучшем случае в одной комнате и пользоваться до минимума ограниченным количеством вещей, Степану казалось излишней суетой иметь столько комнат и мебели, его удивило такое обилие посуды на обеденном столе. На кой черт нужны одному человеку три тарелки и три ложки? Не знаешь, за что взяться. Он чувствовал себя за столом скованно и неловко. Смущали и девушки, они без конца о чем-то шептались и хихикали. Степану казалось, что они следят за каждым его движением и смеются над ним.

Хозяин старался за столом поддерживать общий разговор — расспрашивал гостя о Париже, об Италии, а супруга больше интересовалась тамошними модами и ахала от восхищения, когда Степан с наблюдательностью художника рассказывал о покроях платьев парижских дам. Он не умел говорить красиво, часто ему не хватало слов, чтобы выразить тот или иной пассаж, и тогда он пускал в ход свои руки, изящно лавируя ими в воздухе, точно лепил на глазах у своих слушателей.

— А вы надолго останетесь в Москве? — осмелилась наконец Катя.

Голос у нее был бархатисто-мягкий, с нежными высокими нотками.

— Как — надолго? Я думаю, навсегда. Так ведь, Степан Дмитриевич? — сказал Пожилин, обращаясь к скульптору.

— Вообще-то я рассчитывал обосноваться у себя в Алатыре. Но посмотрю, как устроятся здесь мои дела.

— Устроятся, обязательно устроятся, — подхватил Пожилин.

— Мне бы хотелось поучиться у вас, — смущенно произнесла Катя, и в ее больших голубых глазах застыло молчаливое ожидание.

— И мне! — звонко воскликнула Лиза.

— Вот видите, у вас уже есть ученицы.

Степан понял вдруг, что девушки шептались за столом вовсе не о нем. У них было что-то свое, не относящееся к той минуте, может, еще принесенное с улицы. Они, пожалуй, и не заметили, что он ел суп десертной ложкой, а вилку брал не в ту руку. Зато от хозяйки подобные мелочи не ускользнули. После обеда, когда девушки увели Степана в мастерскую, чтобы показать свои робкие начинания, она сказала мужу, что их гость — человек невысокого полета, так себе — мужик мужиком.

— Но он известный скульптор! — возразил Пожилин. — Им восхищается вся Европа! С таким человеком не мешает сойтись ближе.

— Европа, возможно, и восхищается, но я не нахожу в нем ничего такого, что могло бы восхитить меня. Надо предупредить Катю, чтобы она не очень-то с ним якшалась.

— Что ты имеешь ввиду, Ирина?

— А ты разве не заметил, что она все время пялила на него глаза? В теперешнее время у молодых девушек дурная привычка влюбляться в мужиков или в фабричных. Этого еще недоставало.

— Но он же не мужик и не фабричный. Он — художник, скульптор! Понимаешь ли ты, что это значит?

— Я понимаю одно, что он мужик и, кажется, инородец...

Мастерская Пожилина находилась почти рядом, тут же, на Нижнепрудном, на первом этаже небольшого двухэтажного дома. Здесь когда-то, видимо, был маленький магазинчик, на задней стене еще сохранилось несколько полок, на которых теперь расставлены небольшие гипсовые бюсты и головки. Некоторые выполнены неплохо, со знанием дела, а многие — весьма и весьма посредственно. Один бюст, женский, заинтересовал Степана, в нем было какое-то сходство с женой Пожилина.

— Чья эта работа? — спросил он.

— Папина, — ответила Катя.

— А вот это моя. Мой автопортрет! — Лиза показала головку девочки с кривым лицом и пустыми отверстиями вместо глаз.

Катя рассмеялась, тряхнув толстой русой косой, а Степан сказал:

— Ну и как вам нравится свой портрет? На самом деле вы, кажется, куда привлекательнее.

— Я знаю, что плохо. Но ведь я только учусь, — смутилась Лиза и попробовала оправдаться: — К тому же я лепила по давнишней фотографии. Мне тогда было лет десять.

— Учебу следует начинать с самого простого, а вы сразу взялись за трудное. Автопортрет не всегда удается даже большим художникам, — сказал Степан, чтобы успокоить и ободрить девушку.

— А я что тебе говорила? Разве не то же самое? — обратилась к ней сестра. — Степан Дмитриевич, посмотрите вот эту работу. Как вы ее находите? Я хотела ее разбить, да папа не велел. Это наш племянник Юрочка. Он спал, а я его лепила.

Катя достала с полки небольшую гипсовую головку и протянула скульптору.

— Это уже говорит в вашу пользу, — промолвил Степан, осматривая головку. — Если бы художник оставался доволен каждой своей работой, он бы никогда ничего путного не создал... А что, для начала это совсем неплохо.

Он действительно остался доволен ее работой.

— Что у вас еще есть?

— Больше ничего... Я все уничтожаю. Сделаю, не понравится — разобью.

— Так это же прекрасно! — воскликнул Степан, схватив ее за обе руки. — Я обязательно буду вас учить. Из вас выйдет скульптор!

— А меня? — надулась Лиза, которой завидно стало, что Степан Дмитриевич похвалил ее сестру.

— И вас, конечно! Обеих буду учить... Давайте прямо сейчас и начнем. Ну-ка садитесь-ка вот на этот стул, — обратился он к Кате и подвел ее к окну. — У меня давно руки чешутся по работе.