Степан сразу догадался, что он не итальянец — или еврей, или армянин. Но для него это было неважно, важно, что он услышал русскую речь. Ведь с тех пор, как Степан ушел от Тинелли, он все время чувствовал себя как немой. А тут вдруг можно поговорить! Какое это наслаждение! Радость Степана может понять лишь тот, кто сам оказывался в подобном положении. Глаза его невольно прослезились, и он не скрыл своих слез и не застеснялся их.

— Чего вы тут делаете? — спросил его фотограф.

— Бродяжничаю.

— Как вы попали в Милан?

— Приехал. Я — художник...

— Погодите минутку, — попросил фотограф и подошел к своим товарищам, которые уже успели отойти.

Поговорив с ними, он вернулся к Степану и сказал:

— Расскажите мне о себе.

Степан был страшно голоден, и первое, о чем он хотел попросить нового знакомого, так это о том, чтобы тот накормил его. Но Степану не пришлось напоминать об этом, его изнуренный вид и бледное осунувшееся лицо говорили красноречивее слов.

В ближайшем кафе, куда привел Степана фотограф, он и рассказал ему о своих скитаниях. Фотограф назвался Вольдемаром. Степан не ошибся, это был действительно армянин, приехавший из России еще мальчиком.

Вольдемаро обещал помочь Степану в поисках работы, а когда узнал, что он знаком с фотографией, обрадованно воскликнул:

— Так я вас отрекомендую своему хозяину синьору Риккорди! У него фотофабрика. Мы сейчас готовим серию снимков с видами Милана... Давайте завтра же и явимся к нему.

Он записал на листке, вырванном из записной книжки, адрес фабрики Риккорди и протянул Степану. Тот поблагодарил его за участие, на этом они и расстались.

Степан побродил по улицам, затем отправился на ночлег под мост через Олону, последнее время он всегда ночевал там. Здесь же были спрятаны инструмент для работы по мрамору и бюст Александры. Спал он на куске толстого картона, положенного на каменный выступ у самого берега, почти под чугунными плитами полотна. Ночью ему иногда казалось, что он спит на полатях у себя дома на берегу Бездны-реки. Но острые колики в желудке от многодневного недоедания быстро возвращали его к печальной действительности. Как ни плохо было в бедном родительском доме, там все же можно было набить живот картошкой или мякинным хлебом, а иногда по праздникам бывали и щи на курином бульоне, и гречневая каша с душистым конопляным маслом, а то и с молоком. Здесь же, на далекой чужбине, в стране белых спагетти, вполне можно подохнуть с голоду. О еде Степан думал не только наяву, скитаясь по узеньким улочкам древнего Милана, но и во сне, лежа на своих «полатях».

Сегодня Степан был сыт, а заснуть все равно не мог. Не спалось от дум. Что сулит ему день грядущий? Если он будет работать у Риккорди, то обязательно снимет где-нибудь комнату на окраине, достанет глину, мрамор и примется за работу. Уж он-то наверстает упущенное время! «Чудно получается, черт возьми! — прошептал он, продолжая мысль. — В Москве тоже так было. Сначала бедствовал, потом поступил работать в фотоателье Бродского... Здесь фотофабрика Риккорди... Может, и Риккорди окажется таким же добрым, как Арон Бродский...»

В конце концов Степан должен был согласиться с тем, что в его незавидной судьбе огромную роль играет простой случай. Если бы тогда у ворот Строгановского училища он не столкнулся с сыном мастера кукольных дел Владимиром и не осмелился войти с ним, то, возможно, не поступил бы учиться. А если бы в Москве не встретился с Даниэлем Тинелли, то уж, конечно, в Италию бы не попал. Теперь вот встреча с Вольдемаром, и опять совершенно случайная. «Черт возьми! — воскликнул он. — Вся жизнь — сплошные случайности...»

Опасаясь, чтобы его не заметили дотошные карабинеры, под мост Степан забирался, когда уже темнело, выходил на рассвете. По утрам он обычно направлялся на большой рынок, в новый район Милана, где можно было разжиться если не остатками еды со столов в закусочных под открытым небом, то на прилавках, где торговали зеленью и овощами — там он иногда находил оставленную морковку, листочки капусты или щавеля.

Фотофабрика Риккорди находилась примерно в том же районе. Степан нашел ее, показав прохожему листок с адресом. За эти месяцы, пока он скитался в городе, немного узнал его, как можно узнать большой лес, несколько раз обойдя его вдоль и поперек. Каждый большой город, пока в нем не освоишься, очень похож на дремучий лес, где можно легко заблудиться.

Фотофабрика представляла собой длинное двухэтажное здание барачного типа безо всяких претензий на архитектурные особенности. Да и все другие здания в новом районе Милана, где еще совсем недавно было предместье, не отличались особыми стилевыми излишествами. Здесь в основном проживал трудовой люд.

Степан пришел слишком рано, ворота перед зданием еще были закрыты с внутренней стороны. Он потоптался немного перед ними и пошел вдоль по улице, чтобы не торчать на одном месте. Затем снова вернулся и опять отошел. Прежде чем открыли ворота, Степан успел находиться до боли в ногах. Вольдемаро, видимо, был не простым работником, а занимал какое-то привилегированное положение, пришел он чуть ли не последним. Увидев Степана у ворот, поздоровался с ним и сказал, чтобы тот посидел немного на скамейке в скверике, а он переговорит обо всем с хозяином. У Степана уже давно не было табака, он попросил у Вольдемаро сигарету, развернул ее, набил трубку и с наслаждением раскурил...

В тот же день Степан снял на окраине небольшую комнату, перенес в нее из-под моста свои нехитрые пожитки и после нескольких месяцев скитаний наконец обосновался более или менее по-человечески. Вольдемаро дал ему взаймы тридцать лир, чтобы он смог хоть немного привести в порядок свою одежду. Из этих денег Степан купил для себя только пару исподнего белья, остальные израсходовал на глину и продукты. Он так долго голодал, что теперь боялся снова остаться без еды. Все полки и подоконники обставил кульками и пакетиками со спагетти, галетами и сахаром. В первый же вечер, дорвавшись до работы, он начал лепить автопортрет, названный впоследствии «Тоской». В это изваяние он вложил свежие впечатления от всего пережитого им с момента ухода от Тинелли — голод, лишения, тоску по любимой работе.

В последние дни Степан чувствовал во всем теле какую-то слабость. Работая над автопортретом, весь обливался потом, так что ему приходилось все снимать с себя и развешивать в комнате для просушки. Под конец он совсем обессилел, но работу все же закончил. Ночами спал плохо, все время просыпался от неприятного и навязчивого сна — ему снилось, будто его голого окунают в ледяную воду. Он весь дрожал и после каждого пробуждения долго не мог заснуть. Как-то утром, встав с постели, он едва удержался на ногах, успев ухватиться за край стола, на котором стоял накрытый мокрым полотенцем «Автопортрет». Голова горела, как в огне, сердце усиленно колотилось. Степан понял, что он не в силах идти на фабрику.

Он не помнит, сколько лежал в постели — день, два или неделю. Когда кончалась горячка и он приходил в сознание, вставал, пил из тазика воду, приготовленную для смачивания глины, другой в комнате не было, и ложился снова. Ноги у него опухли, лицо отекло, под глазами вздулись мешки. В редкие минуты к нему приходили грустные мысли о том, что вот этак, одинокий и заброшенный, еще, пожалуй, и умрет на чужбине. Умереть, ничего не сделав,— глупая, никому не нужная смерть. Нет, на такое он не согласен. Он еще вылепит своего «Осужденного». Как жаль, что тогда в Москве он не сделал с него форму и не отлил в цементе. Цемент — не глина, сохранится навсегда. Как только ему полегчает, он первым делом выполнит автопортрет в цементе. Рисковать больше нельзя...

Непонятная и неожиданная болезнь понемногу стала отпускать. Голова прояснилась, но во всем теле все еще ощущалась сильная слабость, трудно было даже пошевелить рукой. В таком состоянии и застал Степана Вольдемаро, с неделю искавший его по всем закоулкам, где по дешевке сдавались комнаты.