Дорога вилась по берегу Тичино между зарослями кустарника. Две усадьбы объехали стороной, а у ворот третьей ландо остановилось. Женщины направились к узенькой чугунной калитке возле ворот, Степану велели следовать за ними. Пройдя сад, подошли к небольшой вилле, сложенной из белого песчаника. По обеим сторонам широкой лестницы, ведущей к парадной двери, в каменном спокойствии застыли мраморные львы.

Степана ввели в просторную лоджию в первом этаже и оставили его там. «Должно быть, — подумал он, — здесь придется и работать...» Он вынул мрамор, инструмент и положил их на диван, сплетенный из какой-то толстой соломки, а мешок с пальто бросил рядом на полу. В ожидании, пока подойдет модель для позирования, он закурил трубку. Ждать пришлось долго, и появилась вовсе не модель, а старый седой слуга — он принес на подносе обед, чему Степан несказанно обрадовался.

Слуга не удержался от улыбки, глядя, с какой поспешностью Степан покончил с обедом. Чем люди проще, тем они лучше понимают друг друга. Минут через десять слуга пришел снова. На этот раз он принес увесистый кусок желтого сыра и кувшинчик вина, положил все это перед Степаном на круглый столик, сплетенный точно из такой же белой соломки, что и диван. В благодарность Степан похлопал его по плечу и сказал по-итальянски: «Танте грацие, амицо»! Старый слуга засмеялся над его ужасным произношением, показав беззубые десна, красные, точно арбузная мякоть.

Наконец появились и женщины — в белых платьях, в легких домашних туфельках. Старшая с каким-то рукодельем села на диван, а младшая пристроилась на стуле, тоже плетеном. Для работы Степану понадобилась твердая подставка. Он знаками объяснил женщинам, что необходим деревянный стол. Позвали того же слугу, и он принес круглый полированный столик с точеными ножками, другого в доме не оказалось.

Степан работал до самого вечера, и дамы все время оставались на своих местах. Старшая только раза два куда-то выходила, но сразу же возвращалась обратно и снова принималась за рукоделье. Младшая сидела без дела и без конца зевала. Время от времени они перекидывались между собой словами, но к Степану не обращались.

Из глины он давно бы слепил головку, к глине он привык. Работать по мрамору — совсем другое дело, да еще на глаз. В тот день Степан не закончил портрет, доделывал его на следующий и снова провозился до самого вечера. На третий день итальянка уже не позировала, и Степан в лоджии работал один: подчищал, шлифовал. Кормили его аккуратно, три раза в день. Еду приносил все тот же старик-слуга. Каждый раз он садился на плетеный диван и ждал, добродушно улыбаясь, пока Степан не поест. Степану нравилось здесь, и он жалел, что работа скоро закончится и ему придется оставить гостеприимную виллу.

Первой своей работой по мрамору Степан остался недоволен. Если бы у него был другой кусок, он бы обязательно повторил портрет. Но дамам портрет очень понравился, из чего он заключил, что они в искусстве не очень разбираются. Старшая вручила ему за работу сорок лир. Здесь, на севере Италии, лиры все называют франками. Женщина так и сказала: «Кауранта франко». Конечно, ему заплатили мало, но Степан не стал торговаться, взял деньги и пошел своей дорогой дальше.

До Милана он шел еще три дня, ночуя в лесу. Деньги, вырученные за портрет, берег больше, чем свои ноги. Купил лишь табака на мелочь — это все его расходы за дорогу. Ел что попадалось в лесу — поздние ягоды, орехи, опавшие каштаны. Заказчиков больше не находилось, хотя он и прилагал к этому все усилия, то и дело заворачивая к одиноким виллам и блуждая по улицам городков. Его обычно принимали за бродягу и попрошайку и отмахивались от его настойчивых жестов и непонятного языка.

В Милан Степан пришел под вечер. Прежде чем войти в город, присел у старой полуразвалившейся стены: хотелось немного отдохнуть и собраться с мыслями. Как жить дальше? На гостиницу с сорока лирами в кармане нечего было рассчитывать, придется ночевать под открытым небом. Сейчас пока тепло. А что будет зимой?.. Но до зимы еще далеко, к тому времени, может, найдется какая-нибудь работа...

Миланская зима оказалась холоднее, чем Степан ожидал. В конце декабря, перед самым Новым годом, выпал снег и продержался почти до середины января. Затем наступила сырая промозглая погода с каждодневными дождями и туманами. Пока было тепло, Степан ночевал на скамейках в парках, под мостами через каналы, а когда выпал снег, с наступлением слякоти, перебрался ближе к центральному вокзалу. В залы ожидания для пассажиров швейцары не пропускали: уж слишком потрепана и помята была его одежда. Он обычно околачивался у служебных помещений путевых рабочих, которые иногда впускали его посушиться и погреться, а иногда делились своим завтраком. Здесь его тоже принимали за бродягу и, когда он доказывал, конечно, больше жестами, чем словами, что он художник, над ним начинали потешаться.

Как-то раз один из ремонтников, обслуживающих пути на территории станции, позвал Степана с собой. Предварительно он что-то ему объяснил жестами и словами, но что, Степан так и не понял. И только в вагоноремонтной мастерской, когда итальянец подвел его к человеку с забинтованной рукой, сидящему у столика, он догадался, что тот сломал руку, и ему нужен подручный, чтобы обслуживать токарный станок. Таким образом, Степану наконец подвернулась хоть какая-то работа. Он несказанно был рад этому, хотя сроду не видел, как точат оси для вагонных скатов.

Степан безуспешно искал работу с августа прошлого года. Главным препятствием было, конечно, незнание языка. Он никак не мог объяснить, что умеет делать, а умел он многое — столярничал, плотничал, фотографировал, рисовал, на худой конец пошел бы и в маляры, не отказался бы от любой черной работы. Он много раз проходил мимо стендов с объявлениями, которые не мог прочитать, а если бы мог, то давно бы уже работал. Он искал не там, где надо — во дворах, домах, доказывал и горячился. За это время ему не раз приходила в голову мысль оставить к черту эту Италию с ее шедеврами и вернуться обратно в Россию, но у него не было денег на дорогу, и он вынужден был прозябать здесь, ночуя где придется. Если ему не удавалось разжиться куском хлеба в городе, он уходил далеко за окраину, в лес и собирал каштаны. Такая жизнь вконец измучила его, и, если бы не этот случай, организм вряд ли выдержал бы дальше...

Пока Степан работал в вагоноремонтной мастерской подручным токаря, тот предоставлял ему и кров, и еду. Насчет оплаты не договаривались, да Степану было и не до этого. Он обрадовался, что нашел работу. Токарь же, узнав о бедственном положении подручного, решил, что тот будет доволен и тем, если его покормят и пустят переночевать. Однако и это длилось недолго. Как только зажила рука и рабочий сам встал за станок, Степан опять лишился и стола, и ночлега. Благо, наступила весна, кончились зимняя слякоть и сырость.

Снова начались бесполезные поиски работы и пристанища. Несколько раз, проходя по виа Новара, Степан хотел завернуть в узенький проулочек, в палаццо Тинелли, но так и не решился. Он не знал, что со стариком. Если умер, то заходить бесполезно, без него там ему никто не обрадуется. А если встал на ноги, то он, конечно, примет, как и раньше, может, чуть пожурит, но не прогонит. Но пойти сейчас к Тинелли, значит, снова сделаться его нахлебником. А этого он больше не хотел. Лучше умереть голодной смертью, чем это...

В один из весенних дней на соборной площади Степан заметил группу фотографов, снимающих собор в различных ракурсах. Он остановился и ради любопытства стал наблюдать. Двое из них из-за чего-то заспорили, затем один со злости выругался по-русски, да так смачно, что Степан не удержался от смеха.

На него обратили внимание.

— Вы что, разумеете по-русски?

— Я русский! — обрадованно крикнул Степан и подошел поближе.

— Из России? — удивленно спросил фотограф, окинув Степана внимательным взглядом черных глаз.