У Степана не хватило ни духу, ни знаний, чтобы продолжить спор, и он замолчал, давая этим понять, что согласен с мнением друга...

Из Рима они проехали вдоль Тирренского побережья, на два дня останавливались в Пизе, побывали в Генуе, затем вернулись в Милан и в Лавено, не сумев выполнить и десятой части своей программы. Тинелли после Рима все время чувствовал себя неважно и в Лавено сразу слег в постель. Дорога, жара, непомерное употребление вина вконец измотали его старческий организм. Племянники и племянницы, откуда-то появившиеся тетушки, монахини окружили больного неусыпной заботой. Степана и близко не подпускали к нему. К счастью, он еще не знал, что в нем видят человека, приехавшего завладеть наследством Тинелли. Он ничего не понимал из тех слов и выражений, которыми честила его многочисленная родня друга...

Палаццо Тинелли был обращен фасадом к озеру. Его левый торец выходил на небольшую улочку, кончавшуюся широкой каменной лестницей почти у самой воды. Справа и сзади дома раскинулся довольно большой сад, обнесенный высокой чугунной изгородью. В глубине его, почти у обрыва, стоял небольшой домик, тот самый флигель, о котором когда-то Тинелли говорил в Москве, проча его Степану под мастерскую. В нем жил садовник с семьей. Одна из его дочерей работала у Тинелли в прислугах. Вначале Степан принимал ее за одну из племянниц, но, немного освоившись, узнал, кто эта стройная, всегда улыбающаяся при встречах девушка. Как-то столкнувшись с ней в одном из узеньких коридоров палаццо, он осмелился и ущипнул ее. Улыбка девушки сразу же перешла в звонкий серебристый смешок. В ответ она слегка ударила Степана по плечу. В тот же вечер он увидел ее в саду, в одной из отдаленных беседок, и подсел к ней... Так продолжалось несколько вечеров: они молча глядели друг на друга и улыбались. Степану это стало уже надоедать, и он хотел прекратить эти свидания, тем более что у него появилось дело. У стены монастыря, в грязной канаве, он нашел кусок мрамора: не то осколок надгробной плиты, не то еще что. Он очистил его как следует, вымыл и намеревался высечь из него голову глухонемой, которая время от времени забиралась к нему в лоджию.

Обычно мраморные вещи или вообще скульптуры из камня высекаются по уже готовой модели. Но Степан знал, что Микеланджело никогда не пользовался никакими моделями, считая их изготовку пустой тратой времени. Но ведь то Микеланджело — он всю жизнь провел среди камней, зная и понимая мрамор как собственную плоть,— а что получится у него, впервые взявшего в руки этот благородный камень.

Когда они были с Тинелли во Флоренции, он попросил его купить кой-какой инструмент для работы по камню и теперь у него было несколько троянок и шпунтов различных размеров, два молотка — большой и маленький. Этот инструмент Степан и пустил в ход. Работал он у себя в лоджии. Здесь же перед ним сидела и глухонемая девушка.

В одну из очередных встреч с дочерью садовника Степан неожиданно узнал от нее, что все в доме принимают его за сына Тинелли и сильно опасаются из-за наследства. С трудом понял он, что и сама девушка тоже так думает, надеясь в будущем, когда он сделается хозяином палаццо, стать его женой. Степан, как мог, объяснил ей, что он Тинелли всего лишь товарищ, друг, что они познакомились с ним в Москве, а до этого сроду не виделись.

На следующий день утром он все же прорвался в комнату больного, решив объясниться с ним по этому поводу и успокоить его родню. Тинелли выглядел очень плохо, щеки впали, глаза ушли глубоко в глазницы, кожа на лице приобрела серовато-желтый оттенок. Он все время покашливал. Когда Степан сообщил ему о том, что узнал от дочери садовника, Тинелли улыбнулся, откинув маленькую голову с белой лысиной на подушки, и сказал:

— Знаешь что, ты молчи, не отрицай, пусть они считают, что ты мой сын. Они тогда лучше будут ухаживать за мной.

— А меня будут ненавидеть, — заметил Степан. — Для чего мне все это надо?

Тинелли пожал ему руку своей мягкой и теплой с желтоватыми пятнами на коже.

— Я тебе действительно оставлю наследство, — проговорил он тихим голосом. — Только это не скоро, я еще поживу. Мы с тобой еще не объездили всю Италию...

Он помолчал немного и хотел еще что-то сказать, но Степан остановил его, видя, что Тинелли очень устал.

— Ладно, ладно, обязательно объездим, только ты сейчас помолчи, — сказал он и провел ладонью по груди старика.

Тинелли опять поймал его руку и, пожимая ее, произнес шепотом:

— Договорились, молчи об этом. Ты — мой сын...

Но Степан не хотел быть ничьим сыном. У него есть родной отец, а у человека больше одного отца не бывает. Отец, отечество, родина — они даны каждому раз и навсегда, и менять их нельзя. Их не выбирают по собственному желанию или настроению. Наследства чужого ему тоже не надо, пусть его получают те, кто имеет на это право...

В тот вечер дочь садовника не пришла в беседку. «Ну и черт с ней — ругнулся Степан. — Не очень-то такая и нужна. Ишь, захотела стать хозяйкой богатого палаццо...»

Выйдя от больного, Степан прошел в сад. В комнате у Тинелли стоял удушливый запах лекарств. Чем только его не пичкали, чтобы поднять на ноги. Или, может, наоборот — уложить основательнее. Вид старика внушал мало надежды. Вряд ли он протянет долго. Что тогда будет с ним, со Степаном? Может, лучше заблаговременно убраться отсюда? Зачем ожидать, когда тебя вытряхнут? А это обязательно случится, как только старик испустит дух. Он его видел, пожал ему руку, это вполне сойдет за прощание. Все равно, если Тинелли и поправится, то он, Степан, надолго не останется у него. Надежды насчет мастерской во флигеле не сбылись и вряд ли сбудутся: там живут люди, не выселять же их оттуда. А работать рядом с Тинелли просто невозможно, он ни на один час не оставляет его одного, надо не надо, повсюду таскает за собой. На черта сдалась такая жизнь ему, Степану.

На следующий день Степан поднялся рано, переоделся в свою одежду, в которой приехал из России, обул тяжелые грубые штиблеты и собрал вещи. А из вещей-то и были всего лишь инструмент для работы по камню, стэки, гипсовый бюст Александры да кусок мрамора, из которого он намеревался высечь голову глухонемой. Общие контуры головы и лица уже были обозначены, тем не менее, это был еще всего лишь кусок камня.

Уложив все это в мешок, Степан осторожно выбрался через лоджию в сад, затем вышел на улицу и спустился к озеру. По объезженной каменистой дороге, связывающей отдельные городки и виллы, расположенные по побережью, Степан добрался к вечеру до выхода реки Тичино из озера. Здесь стоял небольшой городок Сесто-Календе. Ночь он провел в парке на скамейке, голодный. Надо было, уходя от Тинелли, попросить у прислуги чего-нибудь на дорогу. Но он не подумал об этом вовремя.

Проходя по одной из улочек городка, Степан набрел на двух итальянок, сидящих на скамейке в тени платанов. Остановился, постоял немного в отдалении, а затем решительно направился к ним. Ему вдруг пришла в голову мысль попробовать уговорить дам заказать портрет. Он бы прямо сейчас и принялся за дело. Иначе как же он голодный доберется до Милана? А направлялся он именно в Милан. В большом городе легче найти работу, да и насчет заказов проще, чем в таких вот маленьких городишках.

Степан вынул из мешка завернутый в тряпки гипсовый бюст Александры, развернул и поставил его на решетчатое сидение скамейки. Женщины сначала ахнули от восхищения, но потом, словно бы спохватившись, умолкли. Им показалось, что этот бедно одетый человек не иначе, как намеревается всучить им украденную вещь. Но Степан жестами показывал на молодую, которая, несомненно, была дочерью старшей, и на бюст: он, мол, сделает с нее портрет не хуже этого. Женщины ничего не могли понять до тех пор, пока он не вытащил из мешка кусок мрамора и инструмент. Наконец сообразив в чем дело, они расхохотались. Степан принялся объяснять им, что он русский художник, приехал в Италию посмотреть на произведения великих мастеров и поучиться у них. Из его путаных и пространных объяснений женщины поняли только, что он художник и русский. Когда же он расположился на скамейке работать, показав жестами, чтобы молодая поменьше вертелась, они опять расхохотались. Обидевшись, Степан хотел собрать свой инструмент и уйти, но в это время под платаны завернуло ландо, запряженное парой мулов. Женщины взяли со скамейки свои легкие сумочки и уселись на кожаные сиденья друг против друга, а Степану показали на место рядом с кучером. Тот со своим мешком послушно взобрался на передок. Вскоре они выехали из города.